Будущее
Фрэнсис Бэкон еще на начальном этапе новой истории отметил, что основная функция науки — прогнозирование. Иммануил Кант был того же мнения. Конечно, между научным прогнозированием и предсказанием есть существенная разница. Научное прогнозирование возможно только при поддержке философского мышления. Для более четкого определения вопроса мы должны выяснить, каковы пределы научного прогнозирования и каким образом они определяются и почему Фрэнсис Бэкон считал прогнозирование основной функцией науки. До этого утверждали, что функцией науки является познание всего сущего. Прогнозирование признали функцией науки лишь тогда, когда произошли заметные эволюционные изменения в философии и во всех человеческих воззрениях.
Человечество не всегда выступало в роли проектировщика истории. Теперь, когда мы говорим о будущем мира, то стремимся определить, какой мир мы хотим построить. Это человек новой эпохи считает изменение мира делом своей чести. Для современного человека характерен новый взгляд на себя и на все сущее: все бытие он считает теперь предметом науки и подвластным себе. Подобное изменение является основой новой философии. Без этой философии и без этих изменений не было бы и нового мира, и новой науки, и технологии.
Когда мне сообщили, что я должен выступить со статьей о философии в современном мире, я подумал: разве можно без познаний об отношении философии к современному миру и к прежнему миру говорить о философии будущего? Затем я подумал, что скорее всего здесь подразумевается рассмотрение вопроса о философии в будущем или выяснение вопроса о влиянии философии на будущее планеты. И есть ли какое-либо отношение между философией и будущим мира? Какова вообще роль философии в этом мире? Меняется ли философия и изменяет ли она будущее мира, может ли она построить его по-другому, придавая ему большую устойчивость? Может быть, о будущем философии мы будем рассуждать на основании ее специфики в Древней Греции, в эпоху Средневековья, в настоящее время? Я никогда так не считал, я всегда стремился сказать и делал это достаточно успешно, что философия — это не совокупность заявлений и высказываний, которые содержатся в философских книгах. Философия — в наших словах, в наших действиях, в нашей жизни и в наших разговорах. Философия — в наших завершенных делах и в пройденном нами пути.
Нам трудно представить какую-либо связь между философией и жизнью. Мы стараемся избегать философии, рассказывающей о жизни, как будто мы не считаем ее философией. Например, вероятно, некоторые из нас упоминают прагматизм в отрицательном смысле, считая, что прагматизм — это недостаточно серьезная философия. Мне кажется, что прагматизм — весьма важное направление как раз с точки зрения тех проблем, о которых я сказал выше.
В философии Декарта есть положения, которые мы можем и не принять сразу, посчитать их явной ошибкой, а все остальное признать недостаточно значимым. Например, Декарт говорит: «Я мыслю, значит я существую». Как это понять? Когда мы поразмыслим над этим, более глубоко изучим его философию, нам уже будет трудно отвергать идеи Декарта, объявляя их абсурдными. Исходя из идей Декарта, мы уже не можем считать его знаменитое изречение «Я мыслю, значит я существую» незначительным. При серьезном изучении очевидно, что это высказывание имеет такие предпосылки и идейные последствия, которые хотя бы для меня и подобных мне людей, изучавших исламскую и средневековую философию или греческую философию, будет правильно сказать, для всего модернистского мира были и остаются значимыми.
Однако при рассмотрении его идеи о двух разнородных и отличающихся друг от друга сущностях могут возникнуть сомнения, что весьма естественно. Когда утверждают, что душа и тело разнородны, зарождается много теоретических проблем. Некоторые философы прошлого не одобряли подобное утверждение, а другие утверждали, что «вещество» — это одно, а «душа» — абсолютно другое. Какова связь между этой идеей и жизнью? Какова связь Декарта и Галилея с историей и что преподнесли они людям, пришедшим после них? Вы сразу же мне ответите и спросите: разве я не знаю, каково отношение физики с нынешним миром? Действительно, вопрос не в этом. Задача физики ясна. Науки, называемые фундаментальными, включают в себе математику, физику, химию и биологию, а фундаментальными их называют потому, что они являются основой для технологии. Действительность же заключается в том, что эти науки являются не фундаментом для технологии, они представляют собой саму технологию. Технология является сущностью этих наук, а не они являются фундаментом для технологии. Мы привыкли думать, что физика в своем появлении предшествует технологии. Но в действительности как исторически, так и по сущности первичным является не физика, а технология. Та физика, которая предшествовала технике, отличается от физики Галилея. Та физика действительно связалась с историей философии и стала частью этой истории. Хорошо известно, что Галилей — физик и один из основателей физики. Наш мир также является миром физики, миром, основанным на физических науках. Я, как и все остальные, согласен, что Галилей действительно физик. Но у него есть одно предложение, без которого всем известная физика Галилея не могла формироваться. Это предложение гласит: «Бог создал мир математическим пером». Это означает, что этот мир является миром математики, миром с математическим проектированием, миром, который воспринимает математические проекты. И при помощи математического проектирования можно контролировать мир, покорять его.
Галилей — философ и основоположник модернизма. Декарт также является философом и основоположником модернизма, а может быть, имеет даже больше прав называться основоположником модернизма. Но мне не хотелось бы останавливаться на конкретных деталях дискуссии о Декарте, Галилее или Бэконе. Я просто хотел отметить, что, когда речь идет о связи философии с нашей жизнью и с окружающим нас миром, следует сказать, что проект, который вы называете «Возрождением» или, с определенными оговорками, четырехсотлетней историей, — это философский проект, и появился он внутри философии. Если бы не философия, новый мир с его наукой, технологией и политикой был бы невозможен.
Откуда такие выводы? Эти выводы распространяются на все явления; они относятся даже к постмодернистской философии. Когда постмодернизм критикует систему модернизма, кому конкретно подобная критика адресована? Каким образом постмодернизм подвергает критике модернизм? Здесь мы не говорим о так называемых «романтических» критиках модернизма, которые убеждены, что технология имеет отрицательное экологическое и нравственное воздействие, оскверняя не только природу, но и человеческие отношения дружбы и любви. Постмодернизм — это другого рода критика. В постмодернистской мысли критика направлена не против отдельных произведений эпохи модернизма и соответственно против их влияния, а против самих его основ. Основы модернизма — это философские основы. Они заложены ремесленниками и купцами с их представлениями о мире и о том, что ценно для этого мира. Именно в модернистском духе следует понимать рассуждение Сен-Симона о том, что литераторов, поэтов и философов следует погрузить на корабль и потопить в море, ибо никакой нужды в них нет. Абсурдность рассуждений Сен-Симона доказывается хотя бы тем, что он сам должен был быть первым пассажиром подобного корабля. Но даже если бы подобное действие стало возможным, то все равно мечты Сен-
Симона остались бы несбыточными. Сен-Симона издал журнал под названием «Глоб». Он был учителем Огюста Конта и основателем позитивизма. И, будучи мыслителем не первой категории, внес свою лепту в глобализацию западной науки и культуры. Критика модернизма действительно является критикой основ и источников модернистской философии, будто модернизм имеет общие корни с разумом, порядком, бюрократией, политикой, экономикой, технологией, воспитанием; и эти корни являются философией, которую считали лишней и бесполезной и которая ныне подвергается сомнениям даже со стороны философов.
Сегодня, когда разгораются споры между критиками и защитниками модернизма, независимо от того, критикуете ли вы его с позиции постмодернизма или выступаете в его защиту, вы занимаетесь философией, т.е. вольно или невольно выступаете в защиту принципов модернизма в ответ на нападки, которыми он подвергается.
После появившейся в XIX в. философии другого типа — философии Ницше — горизонты философии изменились. С точки зрения Ницше и его последователей, философия не является совокупностью абстрактных и отвлеченных вопросов, постановка которых не зависит от обстоятельств и контекста. Простое повторение, или воспроизведение, как, например, чтение, является новым смыслом, а не повторением того же самого.
Философия не сводится к житейской мудрости и в определенном смысле более предпочтительна, хотя здесь следует отметить, что житейская мудрость нового мира предпочтительнее разума, описанного в философии Декарта, который, однако, не рассматривал эту житейскую мудрость специально. И Галилей не думал о вопросах быта. Мыслители, деятели искусства, философы и истинные ученые в основном мало думают о своем быте и в конечном счете не соотносят свои идеи с житейской мудростью. Но, согласно многим концепциям, есть разум, который усиливает житейскую мудрость. Например, Платон признал наличие двух и, наверное, трех разумов. Фараби был убежден в существовании четырех категорий разума, которые связаны друг с другом и каждый из них ищет помощи от предыдущего для достижения сути.
Сегодня нам нетрудно разъяснить, как соотносится философия с историей цивилизации. Новое общество — это общество с определенными принципами мышления, благодаря которым многое в нем принято, хотя многое еще не воспринято. У нового общества есть множество теоретических и практических возможностей, хотя именно в связи с принципами мышления, лежащими в основании модернизма, у нового общества есть и определенные ограничения, обусловленные возможностями прежних эпох.
Например, если сравнить нынешнее общество со средневековым, то ясно, что и тысячу лет тому назад человечество жило согласно своим представлениям о мире, об основах мироздания, о человеке, а поведение сегодняшнего человека основывается на представлениях модернизма о современном мире и о человеке. Различие этих представлений, которые были приняты постепенно, обсуждалось разными философами, в последнем случае — основоположниками модернизма.
«Я мыслю, следовательно, я существую» — высказывание, которое в книгах и на уроках философии вызывает споры. Но весь мир сознательно или неосознанно (чаще всего неосознанно) принял его. «Я мыслю, следовательно, я существую» понимается как положение о том, что моя мысль вращает мир вокруг его оси. Высказывания о том, что мы строим мир и будущее в наших руках, для нас стали очень простыми и обычными. Это бесспорные утверждения. Если спрашивают, на каком основании вы об этом рассуждаете, ответ последует незамедлительно: это очевидно.
Мы создаем историю. Вы знаете, что 500 лет тому назад подобные мысли никому в голову не приходили. Об этом вопросе, ставшем сегодня таким простым и общепринятым, не думали и такие великие учителя, как Платон и Аристотель.
Наш взгляд на реальный мир сегодня таков, что некоторые вещи кажутся нам простыми и естественными, а другие вещи представляются удивительными. Взгляд Платона, Аристотеля, Авиценны и многих других сильно отличается от сегодняшнего. Например, если бы Авиценна сегодня присутствовал на нашем собрании, он удивился бы очень многому. Мы сегодня в состоянии в той или иной степени понять Авиценну, а вот Авиценна даже с его уровнем интеллекта с трудом понимал бы наши слова. Нам его высказывания в той или иной степени доступны, ибо мы пришли в этот мир гораздо позже, чем он. Мы являемся свидетелями различных происходивших изменений. Для того чтобы лучше понимать Авиценну, мы должны ознакомиться с его эпохой. А можно ли понять эпоху Авиценны без того, чтобы ознакомиться с его философскими идеями? Те философы, которые занимаются герменевтикой, имеют свои методы постановки и решения подобных вопросов. Но, избегая дальнейшего углубления в детали и продолжительных споров по этой проблеме, я ограничусь лишь констатацией: способ простого и одновременного решения этих двух вопросов мне не знаком.
Этим достаточно пространным пропедевтическим рассуждением мне хотелось бы отметить следующее: когда мы пытаемся говорить о философии будущего мира, мы как минимум уже признаем, что у философии есть определенные отношения с этим миром и что мы должны исследовать эти отношения. Другими словами, вопрос о философии будущего — это вопрос о положении философии в будущем мире, это вопрос о планах переустройства мира, которые есть у философии, это вопрос о влиянии будущего мира на философию.
Действительно, какова польза от философии, если она не поможет человечеству в строительстве будущего мира? Все те, кто нападает на философию и считает ее совокупностью абстрактных фраз, не связанных с актуальными вопросами жизни человечества, просто не осведомлены о той истине, что философия озаряет путь будущего. А философия с самого начала ее возникновения до наших дней постоянно предопределяла направление эволюции человеческого общества. Сократ, Платон, Аристотель, а затем стоики и эпикурейцы завершили историю греческих городов. И в новую эпоху философы были архитекторами мира науки и технологии. Идеологии также выстраивались на основе новых философских учений. Таким образом, без формирования нового философского учения невозможно было появление обновленного мира и связанных с ним политических течений.
Декарт и Кант были проводниками новой истории, они обнадеживали западное общество, помогая ему при выборе путей на перекрестках истории. Теперь положение философии совсем иное. В постмодернистском мире наблюдается критический подход к истории философии и истории нового мира. Но в этой критике нет и намека на новые горизонты и новые направления. Постмодернистская мысль видит обновленный мир пасмурным, с неясными горизонтами.
Однако на это можно возразить следующее: Платон и Аристотель также сообщали об ограниченности горизонтов греческого мира и говорили о необходимости строительства другого мира. И хотя под воздействием их философии и непосредственно после них в Греции не был создан новый мир, в любом случае они своими мыслями известили о возникновении нового мира, в котором разум является его двигателем. А разве постмодернистская мысль не занимается поиском того, что укажет путь к будущему? Если быть оптимистами, то нам следует сказать, что философия эпохи постмодернизма является символом самосознания нового человека и его уверенности в завершении периода модернизма. А может быть, подобное упоминание станет началом будущего мышления, появятся новые мыслители будущего и с их приходом мы можем надеяться на добрую весть? Может быть...
Во всяком случае следует уповать на милость Создателя!
Реза Давари Аркадани. Перевод Мохаммада Салама, под редакцией А.А. Костиковой
АСИММЕТРИЧНОЕ БУДУЩЕЕ
1. Ошибки футурологии
Человечество всегда стремилось расширить свою временную перспективу, соединив интерес к настоящему с извлечением уроков из прошлого и попытками заглянуть в будущее. Как писал Ф. Поллак, «на протяжении всей своей истории развитие цивилизации стимулировалось и направлялось образами будущего, которые создавали наиболее одаренные и талантливые члены общества»1. Е. Торранс на основе анализа исторических сюжетов продемонстрировал, что, во-первых, расцвет науки и культуры всегда происходил на фоне ярких образов будущего, которые оказывали на него большое влияние, во-вторых, потенциальная «сила» той или иной культуры была пропорциональна отчетливости и энергичности этих образов2. А «шоки будущего», которые так впечатляюще описал А. Тоффлер3, нередко служили для человечества ни менее сильными раздражителями, чем вызовы настоящего.
Предсказание будущего из традиционного занятия астрологов и гадалок превратилось в массовую индустрию, имевшую научную и культурную составляющие. В роли первой выступила футорология, в роли второй — научная фантастика, а также порожденные ею сюжетные линии в СМИ, кинематографе и др. В 70-е гг. прошлого века отмечалось, что «исследования будущего превратились в обеспеченную миллионами долларов, быстро развивающуюся индустрию, несмотря на то, что она производит вещи не более долговечные, чем прогнозы, — альтернативные образы будущего и экстраполяцию статистических тенденций на 2000 г.»4. В США, например, к началу 70-х насчитывалось более 400 независимых организаций, осуществлявших футурологические исследования и применявших более 150 разнообразных прогностических методик5. Научная фантастика в те же годы стала — и в нашей стране, и за рубежом — одним из самых популярных литературных жанров. Кто из наших сограждан того времени не знал имена А. Азимова, Р. Бред-бери, И. А. Ефремова или братьев Стругацких? Причем, как отмечает А. Г. Ваганов, «научная фантастика стала одним из самых массовых жанров именно в эпоху научно-технической революции»1, а среди авторов научно-технических произведений «очень много ученых и инженеров»2, таких как А. Азимов, А. Кларк, И. Ефремов, А. и Б. Стругацкие, К. Саган и др.
Значительная часть научно-фантастических и футурологических прогнозов относилась к 2000 г. — в виду магического обаяния разделявшей тысячелетия даты. Как писал Дж. Бенфорд, «приближение XXI века возбуждает общественность. Всем хотелось бы заглянуть за вуаль, которой прикрыто магическое число 2000»3. И сейчас, когда XXI век наступил, появилась возможность заглянуть в будущее, ставшее настоящим, через прошлое, т. е. судить о том, в какой мере эти предсказания сбылись.
Приведем выдержки из нескольких прогнозов, составленных ведущими футурологами в 70-е годы прошлого века.
• Людям будут пересаживать все важнейшие органы, взятые у доноров, за исключением разве что головного мозга, а также искусственные органы, что позволит постоянно «обновлять» человеческий организм.
• Мы сможем выращивать детей с супер нормальными сенсорными и физическими способностями.
• Правительства тоталитарных стран, презрев негодование общественности, станут широко применять генную инженерию для выращивания гениев и просто высокоодаренных индивидуумов, которых, естественно, будут использовать в своих — тоталитарных — целях, демократические страны будут вынуждены ответить тем же, что приведет к формированию искусственно выведенной «генетической расы».
• Произойдет «психоневрологическая революция», которая будут состоять в том, что мозг станет абсолютно «прозрачным», мы научимся вызывать у себя те или иные психологические состояния путем электростимуляции его соответствующих зон, в совершенстве овладеем экстрасенсорным восприятием и телепатией, станем применять массовую практику «промывания мозгов» и т. п.
• В качестве одного из главных источников белковой пищи будут использоваться микроорганизмы.
• Мы сможем выбирать пол наших детей.
• Слепых будут обеспечивать «искусственным зрением» благодаря использованию электронных сенсоров.
• Автомобили будут управляться компьютерами, и нужда в водителях отпадет.
• Значительная часть потребляемой человечеством энергии будет поступать с меж планетарных солнечных станций.
• Появятся подводные отели и курорты.
• Человек будет контролировать погоду, в том числе и ураганы.
Отдав должное смелости подобных футурологических прогнозов, следует отметить, что еще смелее оказались фантасты. В «космических Одиссеях» 2001 г. и последующих лет люди посещают самые отдаленные уголки Вселенной, женятся на инопланетянах, используют Марс и Венеру в качестве сырьевых придатков нашей планеты, с трудом отличают себе подобных от киборгов, которые подчас вообще захватывают власть и подчиняют себе людей. Конечно, научно-фантастические романы и кинофильмы нельзя рассматривать как серьезные прогнозы, поскольку нередко они изображают не более вероятное, а наиболее увлекательное будущее. Но в них раскрывается симптоматичный способ его видения, роднящий научную фантастику с футурологией и достаточно характерный для человечества второй половины ХХ века. Этот способ можно назвать ускорением будущего, ибо он состоит в обозначении в качестве реальных и быстро достижимых тех перспектив, которые на рубеже веков в большинстве своем не были реализованы и по-прежнему выглядят довольно фантастическими. Т. е. прогнозы оказались ошибочными, будучи основанными на существенной переоценке темпов научно-технического развития человечества.
Вообще о точности предсказаний будущего можно судить, например, по выкладкам Дж. Уайза, который в 70-х гг. прошлого века проанализировал 1556 прогнозов, сделанных в период с 1890 по 1940 гг., разделив их на четыре группы: а) сбывшиеся, б) сбывающиеся, но пока не сбывшиеся до конца, 3) не подтвержденные, но и не опровергнутые, г) несбывшиеся. По его оценкам, сбылось или сбывается менее половины прогнозов, а более трети однозначно опровергнуто.
Расхождение прогнозов и реальности, разумеется, можно объяснить объективными и субъективными трудностями прогнозирования — невысоким качеством прогнозов, их типовой логикой, точнее, «психо-логикой», основанной на свойственной всем мыслящим существам тенденции выдавать желаемое за возможное, линейно экстраполировать наблюдающиеся тенденции и др.
Предположение о том, что «факторы, действовавшие в прошлом, экстраполируются и на будущее»2, отмечается в качестве общего недостатка большинства футурологических методик. Ведь «линейные экстраполяции <.. .> имеют существенные ограничения, поскольку они основаны на презумпции, будто нынешние тенденции сохранятся, в то время как в действительности могут быть сделаны новые технические изобретения или открыты новые материалы, которые радикально изменят эти тенденции»3. Препятствует точному прогнозированию и недостаточное внимание к ограничениям, налагаемым социальными, экономическими и политическими факторами4, в результате чего распространение технически возможных инноваций предсказывается в более ранние сроки, нежели они реально начинают распространяться5. Часто игнорируются вторичные эффекты внедрения новых технологий и т. п..
Важная закономерность прогнозирования состоит в том, что эпохальные технические достижения, такие как высадка человека на Луне, резко повышают самооценку человечества, создают ощущение его всесилия и порождают массовое ощущение того, что «теперь все будет по-другому», в том числе и на Земле. Однако на Земле все остается по-прежнему.
На точность, точнее, на неточность прогнозов оказывает влияние и феномен, который Ч. Франкел назвал «телескопированием революций»8: основные изменения в жизни человечества происходят во все более короткие промежутки времени, что приучает людей полагать, будто будущие изменения произойдут еще быстрее. А Дж. Бенфорд предрекает нарастание данной тенденции, подчеркивая, что скорость изменения наших представлений о себе будут расти, и эти представления будут изменяться быстрее, чем мы сами.
Все подобные факторы, порождаемые закономерностями восприятия будущего, несомненно, сыграли немалую роль, в результате чего мы, дожив до нового тысячелетия, оказались совсем не в том будущем, которого ожидали. Но существует и еще одна возможность, состоящая в том, что при наличии разных вариантов развития человечество избрало не тот вариант, который представлялся наиболее вероятным. Т. е. в каком-то смысле не прогнозы оказались неправильными, а человечество развивается «неправильным» путем.
Вообще, как отмечают многие футурологи, «несбывшийся прогноз вовсе необязательно является плохим прогнозом». А. Тоффлер подчеркивал, что у человечества всегда есть выбор между вариантами будущего, и то, какой именно вариант оно выбирает, определяется не научно-техническими факторами, а обстоятельствами социального и политического характера2. В результате несбывшиеся прогнозы не только воплощают в себе важные тенденции, но и нередко обозначают варианты будущего, которые кажутся более вероятными и более рациональными, чем те пути, которые реально выбирает человечество. Расхождение между прогнозами и реальностью, выражающее не столько неточность прогнозов, сколько характер выбора, сделанного человечеством, само по себе является знаковым явлением, нуждающимся в осмыслении.
Рассматривая причины расхождения прогнозов и реальности, целесообразно обратиться к общей траектории развития современной науки, поскольку принято считать, что «развитие современного мира основано на прогрессе в научно-технологической и инновационной сферах»3. В последние десятилетия эта траектория прочертила два заметных изгиба, один из которых отмечен отклонением основных финансовых потоков от фундаментальной науки в направлении науки прикладной, второй — перераспределением общественных интересов между различными направлениями исследований.
В нашей отечественной науке традиционными стали сетования на хронический недостаток финансирования и ее сопоставление с западной наукой, для чего в условиях, когда объем финансирования всей российской науки примерно равен финансированию одного американского университета, имеются веские основания. Однако и на Западе фундаментальная наука переживает не лучшие времена. Фундаментальные научные программы сворачиваются, а общий впечатляющий объем финансирования науки достигается в основном за счет таких корпораций, как «General Motors», «General Electric», «Panasonic» и др., ежегодно тратящих на научные исследования несколько миллиардов долларов, но расходующих их преимущественно на прикладные разработки. Т. е. хотя в целом западная наука не переживает таких кризисных явлений, как российская, налицо изменение общей траектории ее развития, выражающееся в оттеснении фундаментальной — «познающей» — науки, выполняющей преимущественно познавательные функции, прикладной — «делающей» — наукой, обеспечивающей коммерциализацию научного знания.
В западных странах рост расходов на науку происходит, главным образом, за счет промышленного сектора. Например, в США в конце 90-х гг. из него поступали два из каждых трех долларов, расходуемых на научные исследования, и в нем же осваивались три четверти всех национальных затрат на науку.
Отображенная в таблице общая тенденция достаточно очевидна: более чем двукратное увеличение доли компьютеров и офисной техники, существенный рост доли электроники на фоне двукратного сокращения удельного веса авиакосмической промышленности. Т. е. человечество явно предпочло офисы и компьютеры космическим кораблям, переключившись с «космической» на «компьютерную» траекторию развития, что не могло не сказаться на фундаментальной науке.
Как видно из таблицы, налицо сокращение доли представителей естествознания при стремительном росте удельного веса специалистов по информационным технологиям.
Одно из наиболее интересных объяснений изменения общей траектории развития науки дает И. Ф. Кефели, который подчеркивает, что фундаментальная наука накапливает производимое ею знание быстрее, чем прикладная наука превращает его в практически полезное, прибыльное знание. Наблюдается «затоваривание» фундаментального знания, накапливается его не «переваренный» прикладной наукой избыток, и общество стремится «притормозить» фундаментальную науку, пока произведенное ею знание не будет утилизировано. В результате «время научных открытий сменилось временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная (надо полагать) отставка»2. Симптоматично, что одним из самых бесполезных на практике открытием ХХ в. стала... теория относительности (конечно, если не считать ее «практическими применениями» научно-фантастические романы и кинофильмы, где пространство переходит во время, а время — в пространство), одновременно признанная величайшим научным открытием истекшего столетия.
К объяснению, данному И. Ф. Кефели, можно добавить, что вообще новое научное знание создает большую нагрузку на человечество в виде необходимости его усвоить, что означат удлинение образовательных циклов, вписать в существующие картины мира, подчас заново переписывая существующие учебники, и т. п. Принято считать, что идея познания самоценна для человечества, а непосредственно связанная с развитием науки «идея роста и прогресса глубоко укоренена в западном обществе, будучи подкреплена и обоснована иудейско-протестантской этикой»1. Однако сама по себе информационная нагрузка на человечество, создаваемая развитием науки, вне зависимости от его этических, экологических и прочих «издержек», выглядит слишком высокой ценой за этот прогресс. А в трудах таких замечательных публицистов, как А. Тоффлер, показаны тяжелейшие психологические последствия слишком быстрого развития цивилизации, порождающего такие настроения, как «Остановите мир — я хочу сойти».
Идея достаточности существующего знания, предполагающая «приостановку» развития фундаментальной науки, наверняка, вызвала бы бурный протест не только у ученых, но и у всей прогрессивной части человечества. Контраргументами могли бы послужить и самоценность «расширения горизонтов познания», и презумпция того, что человечеству органически свойственна потребность в их расширении, и то очевидное обстоятельство, что многие важнейшие проблемы человечества еще не решены, причем их решение предполагает производство нового фундаментального знания, а не только использование уже существующего. Вместе с тем, в последние годы подвергается сомнению необходимость расширения этих «горизонтов» во всех направлениях. В частности, регулярно звучат сомнения в целесообразности исследований космоса: дескать, нам, конечно, любопытно, что происходит в других мирах, но удовлетворение этого любопытства стоит очень дорого, сколько-либо значительной практической отдачи в ближайшем будущем не сулит, так не лучше ли сосредоточиться на более важных, земных проблемах? И вполне закономерны как сокращение финансирования исследований космоса, так и снижение некогда порожденного им массового энтузиазма. Ведь гонка вооружений, которой эти исследования всегда служили верой и правдой, с прекращением противостояния двух систем приняла вялые формы, а на быт обывателя эти исследования никак не повлияли — за исключением побочных продуктов реализации таких программ, как «Аполлон», нашедших применение даже в парфюмерной промышленности.
Подобная логика, наверняка, выглядела бы нелепой во времена Колумба, но в данной связи уместно упомянуть если не о разрушении, то, по крайней мере, об ослаблении традиционных протестантских ценностей, всегда верой и правдой служивших науке3. Если начиная с семнадцатого века в индустриальном западном обществе доминировала пуританская трудовая этика, поощрявшая тяжелый труд, умеренность и бережливость, откладывание удовольствий и вознаграждений, строгость в удовлетворении желаний, то современное западное общество переживает кризис этих ценностей, ему теперь свойственна «здесь-и-теперь-психология», характеризующаяся преобладанием узко прагматических ориентацией и быстро осуществимых намерений2. По выражению С. П. Капицы, «человек "и жить торопится, и чувствовать спешит", как никогда прежде»3. Сформулированная В. фон Сименсом, основателем концерна «Siemens», формула «Я не предам будущее ради быстрых денег»4явно не разделяется большей частью современного человечества, в том числе и его «золотого миллиарда». В результате «расширение горизонтов познания», такие перспективы, как полеты на другие планеты и контакты с внеземными цивилизациями, будоражившие воображение предшествующих поколений, его мало возбуждают, и оно весьма скептически относится к «открытиям, опередившим свое время», которые, подобно теории относительности, не приносят коммерческих результатов.
Интроверсия цивилизации
В связи с несбывшимися прогнозами следует упомянуть и такую тенденцию, как виртуализация современной цивилизации, порожденная наукой, но, как многие другие порождения науки, подрывающая ее же позиции5. Виртуальная реальность выполняет функцию «замещения реальности», создает среду, в которой человек может удовлетворять не удовлетворимые в реальной жизни потребности. Она выполняет эту функцию по отношению не только к той или иной личности, имеющей специфические психологические потребности, которые подчас гораздо проще удовлетворять в Интернете, чем в реальной жизни, но и к человечеству в целом. Современному человеку небезынтересно, как могут выглядеть другие миры и пришельцы из космоса. Но зачем ждать, пока эту возможность обеспечит ему наука, когда все это и так к его услугам — в виде кинофильмов о звездных войнах и т. п.?
Наука традиционно выполняла очень важную для массового сознания «чудо-творческую» функцию, зарекомендовала себя в качестве «конвейера по производству чудес»6, порождая чрезвычайно интересные и увлекательные образы мира, которые теперь не менее успешно создает порожденный ею же кинематограф. Для еще более успешного выполнения этой функции развитие техники кинематографии, придание кинофильмам большего сходства с реальностью могут дать не меньше, чем реальное проникновение науки в моделируемые ей миры. Так, опрос, проведенный в 2006 г. в ФРГ, продемонстрировал, что, по мнению 40% жителей этой страны, инопланетные существа уже высадились на нашу планету1, т. е. долгожданный контакт уже установлен — их усилиями и, соответственно, нашей, земной науке теперь нет необходимости усердствовать в проникновении в другие миры. Ясно, чьими усилиями на самом деле установлен «контакт» с инопланетянами — в первую очередь кинематографа.
Ярким примером виртуализации современной цивилизации служит и телевидение. Часто звучат такие характеристики: «общество в сегодняшней России — это по преимуществу общество смотрящих телевизор и символически обменивающихся репликами о просмотренном»2, «читающая нация» превратилась в «нацию телезрителей»3. Опросы показывают, что наиболее авторитетным членом большинства современных российских семей является... телевизор. Симптоматично и то, что по данным опроса, проведенного в 1999 г., самыми важными научными открытиями истекшего века большинство наших сограждан сочли электричество и телевидение (освоение космоса оказалось лишь на третьем месте)4. И в этом плане наше российское общество мало отличается от западного: среднестатистический, например, американец смотрит телевизор не менее семи часов в день, явно предпочитая его книгам или общению с друзьями, а дети совершают самоубийства из-за того, что родители не разрешают им смотреть любимые телепередачи.
Показательно также распределение времени, уделяемого современным телезрителем просмотру различных телепередач, среди которых он отдает явное предпочтение развлекательным телепрограммам. «Средний зритель видит в ТВ прежде всего средство развлечься и приятно провести досуг»6. Исследователи СМИ констатируют: «место просвещения прочно заняло развлечение — основной коммерческий ресурс СМК». И в таких «зеркалах» современной цивилизации, как телевидение, которые едва ли можно считать кривыми, отчетливо отражается образ современного человека как ориентированного, главным образом, на развлечение. Как отмечает К. К. Огнев, «глобализация и информатизация выполняют свои функции благодаря широкому распространению массовой культуры, которая ориентирована, прежде всего, на развлечение, поверхностное отношение к миру, калейдоскоп восприятия»2, порождая такой широко известный феномен, как «клиповое сознание».
Подобное состояние массовой психологии оказывает большое влияние на науку, ведь какие бы государственные приоритеты не провозглашали те или иные страны, в современном — демократическом — обществе основную траекторию ее развития определяет... обыватель — в качестве избирателя и налогоплательщика. «Важное различие между чистыми и прикладными исследованиями состоит в том, что прикладные исследования испытывают большую зависимость от причуд политиков, поскольку политики и их избиратели плохо понимают, зачем финансировать исследования, не имеющие очевидного практического выхода», — пишет Дж. Пайнел. Он предлагает своим читателям своеобразный тест: «Если бы решение принимали Вы, Вы были бы готовы выделить сотни тысяч долларов на финансирование исследований моторных нейронов...; научение у гусят; исследование активности единичных нервных клеток зрительной системы обезьян; гипоталамических гормонов свиней и овец или функционирования corpus callosum, большого нейронного пути, соединяющего левое и правое мозговые полушария!». И добавляет, что типового читателя, наверняка, удивит, что все эти исследования увенчались Нобелевской премией.
В современном обществе наука развивается в направлении основных денежных потоков, которые, в свою очередь, направляются доминирующими общественными интересами, выражающими психологию современного человека. И самого по себе «затоваривания» фундаментального знания было бы недостаточно для изменения общей траектории развития науки, в частности для «приостановки» фундаментальной дают — это ограбления банков, угоны самолетов и т. п., т. е. информационные программы тоже подогнаны под основной модус жизни современного общества.
Описанные явления получили кристаллизацию в известной формуле «все решает рынок», а «решения рынка» сами по себе симптоматичны для современной цивилизации, поскольку они порождают феномены, которые, при всей их привычности, на фоне общей логики развития человечества выглядят парадоксальными. Представим себе фантастическую ситуацию: на нашу планету прилетают представители некой внеземной цивилизации, освоившей, как и мы, рыночную экономику, но при этом ориентированную, в первую очередь, на научно-технический и социальный прогресс, что было некогда характерно и для человечества. Они, скорее всего, привыкли бы и к тому, что оплата труда представителей различных профессий была бы пропорциональной их вкладу в этот прогресс. И что бы они увидели на Земле? - Что ежегодный заработок звезд эстрады и профессионального спорта в десятки раз превышает Нобелевскую премию, т. е. инверсию «рациональной рыночной формулы». Наверняка, они восприняли бы это как полную несуразность, как проявление «загадочной земной души» и сделали бы выводы о человечестве, которые, возможно, ослабили бы их желание контактировать с ним.
Современный же обыватель воспринимает подобные парадоксы как нормальные явления, т. е. не видит в них парадоксов, а интеллигенция хотя и считает их аномалиями, но списывает на «издержки» рынка, подобные «издержкам» и явным несуразностям демократии3. Такой взгляд на вещи если не ошибочен, то, как минимум, недостаточно остр, а соответствующие аномалии — это не «издержки» или артефакты, а знаковые аномалии, в которых воплощены очень важные характеристики современной цивилизации.
Конечно, вывод о том, что человечество сменило «парадигму развития» на «парадигму развлечения» был бы чересчур категоричным. Однако небезосновательно отмечается, что «развитие может прекратиться — и тогда наступит период упадка, а идеи "Заката Европы" а вместе с нею Америки и др. — А. Ю. получат свое воплощение». Концентрация основных финансовых ресурсов человечества в сфере развлечений — шоу-бизнеса и т. п., несравнимо большая известность спортсменов или певцов, чем ученых, выглядят как знаковые явления. А в сочетании с приоритетом бытовых проблем над теми проблемами, которые будоражили воображение человечества на протяжении всей его истории, все это позволяет говорить об «интроверсии цивилизации» — ее переходе от «развития вовне», (направленного сначала на освоение новых земель, затем — космоса и т. п.), к «развитию вовнутрь», лейтмотивом которого служат не вселенские ориентиры, а улучшение быта.
Таким образом, происходящее с современным человечеством можно отобразить схемой: человек — рынок — наука — цивилизация. Изменение психологии современного человека, предпочитающего развлечения «расширению горизонтов познания», находит воплощение в «решениях рынка», крайне невыгодных для фундаментальной науки и изменяющих общую траекторию ее развития, которая, в свою очередь, изменяет и траекторию развития цивилизации.
Технократическая инерция
В связи с переориентацией значительной части современного человечества на «парадигму развлечений» уместно обратиться к теории А. Маслоу, который выделил пять уровней человеческих потребностей: 1) физиологические потребности — в еде, питье и т. п., 2) потребность в безопасности, 3) потребности в принадлежности и любви, 4) потребность в самоуважении, 5) потребность в самоактуализации2. Согласно теории Маслоу, потребности более высоких уровней последовательно актуализируются по мере удовлетворения потребностей низших уровней. Если обратить эту логику на человечество в целом, то следует ожидать, что когда общество достигнет достаточного уровня удовлетворения своих материальных потребностей, оно переключится на удовлетворение потребностей, лежащих вне материальной сферы. В теории А. Маслоу к их числу принадлежат потребности в творчестве, самоактуализации и др., что обнаруживает немалое сходство с коммунистическими мифами о будущем человечества, согласно которым человек, удовлетворив свои материальные потребности, не будет заниматься их удовлетворением» путем, например, приобретения второго, третьего или десятого автомобиля (напомним, что, согласно этим мифам, в коммунистическом будущем все это имеется в избытке и все бесплатно), а начнет, скажем, писать книги или рисовать.
В принципе, происходящее с ней было предсказано. В середине 70-х гг. прошлого века футурологи поставили вопрос о том, «будет ли этика труда вытеснена этикой досуга, если у человечества исчезнет необходимость в тяжком труде ради выживания или удовлетворения своих материальных потребностей?», и ответили на него утвердительно: «в будущем возникнет новое отношение к досугу, предполагающее, что ценность досуга станет такой же важной и значимой, какой раньше была ценность труда»2. Еще ранее известный экономист Дж. Кейнс писал, что «если экономические проблемы будут решены, человечество лишится своих традиционных целей». А. Э. Дюркгейм подметил такую закономерность: «Самое развитие промышленности и беспредельное расширение рынков неизбежно благоприятствует в свою очередь безудержному росту человеческих желаний теперь, когда производитель может считать своим клиентом почти целый мир, можно ли думать, что человеческие страсти, опьяненные этой широкой перспективой, удержатся в прежних границах?».
Многие мыслители отдавали себе отчет в том, что научно-технический прогресс неизбежно порождает новые ценности и способен круто изменить не только научно-технический облик, но и ценностные приоритеты человечества. Например, была сформулирована альтернатива: «меняет ли технология наши ценности или, напротив, наши ценности определяют пути развития технологий?»5. Два вектора детерминации происходящего в обществе были примирены наиболее естественным образом: развитие технологий опирается на систему ценностей, которая, в свою очередь, стимулирует развитие науки и техники6. При этом отмечалось, что изменение ценностей может быть не менее существенным результатом технологического развития человечества, чем технические результаты сами по себе, и формулировался прогноз: «в течение следующего тысячелетия мы можем ожидать, что социальные изобретения более радикально изменят нашу жизнь, чем научно-технические изобретения».
Тесная взаимосвязь научно-технического прогресса и социальной эволюции человечества отмечается и специалистами по форсайту. «Невозможно предусмотреть процесс долгосрочных социальных изменений, не принимая во внимание капризы научной и технологической эволюции. Как, впрочем, и наоборот», — пишет В. П. Третьяк.
Тем не менее, преобладание техногенной логики, отчетливо выраженной в несбывшихся прогнозах 70-х, сохранилось в западной футурологии и в дальнейшем, свидетельством чему могут служить прогнозы, сформулированные в 90-е годы истекшего века. Приведем некоторые из них.
• Благодаря распространению генетической косметики люди смогут выбирать себе цвет глаз и волос, оттенок кожи, рост и т. п..
• Получит распространение генное конструирование животных — говорящих собак, зеленых кошек, которые подходили бы к интерьеру дома, и т. п..
• Специальные био-коврики будут съедать лужи мыльной воды, остатки самого мыла и прочие «отходы».
• Одежду заменять био-вельвет, био-сукно, био-шелк и т. д., которые будут жить на нашей коже и питаться ее выделениями.
• «Технологии мозга» выйдут далеко за пределы создания просто лекарственных препаратов, а будут позволять существенно «корректировать» психику человека и развивать его способности.
• Шизофрения и депрессии станут историей.
• К 2005 г. станет известной последовательность генов в молекулах ДНК типичного мужчины и типичной женщины, а к 2025 г. затем удастся освоить технику клонирования конкретных органов человеческого организма.
• Роботы будут ходить по улицам, выполнять функции сиделок, прислуги и делать ту черновую работу, которую сейчас выполняют люди.
• Станет возможным полностью «роботизированное» производство, обходящееся вообще без участия людей.
• Широкое распространение получит «планетарный инжиниринг», т. е. сброс отходов человеческой жизнедеятельности в мантию земли2.
• Станет возможной транспортировка айсбергов для орошения безводных районов.
• Ранчо и фермы будут создаваться в океанах, со дна которых будут добываться и полезные ископаемые.
• Люди смогут создавать и модифицировать природные рельефы.
Социальные корни такого видения будущего достаточно очевидны: организация западного общества представляется ему самому если не оптимальной, то, по крайней мере, не имеющей внятных альтернатив (ничего лучше западной демократии человечество не изобрело и в обозримом будущем вряд ли изобретет и т. п.), и, соответственно, основные изменения предвидятся не в социальной или психологической, а в научно-технической плоскости. И в этом плане наши российские варианты предсказания будущего существенно отличаются от западных.
Будущее по-российски
Судьба литературного жанра, который раньше было принято называть научной (это слово очень условно) фантастикой, в нашей стране очень симптоматична. В 70-е годы прошлого века она принадлежала к числу самых популярных литературных жанров. Целое поколение наших сограждан выросло на произведениях И. А. Ефремова, братьев Стругацких, А. Азимова, Р. Бредбери и др., надолго сохранив сформированную этими произведениями космически-романтическую установку — на то, что будущее ожидает нас не на Земле, а в космосе, и будет окрашено не борьбой за экономическое выживание и скучными склоками между политиками, а увлекательными контактами с иноземными цивилизациями. Радикальные трансформации нашего общества вернули нас с небес на Землю — в прямом смысле этих слов, вынудив озаботиться земными проблемами. Фантастические перспективы реализовывались отнюдь не в космосе, а распад СССР, пальба из танков в центре Москвы, появление отечественных олигархов и всё прочее, происходившее в нашей стране, не вписывались даже в рамки воображения писателей-фантастов. От всего этого нашему обществу было не до литературной фантастики, ибо происходившее с нами и вокруг нас выходило далеко за пределы самых смелых фантастических проектов. Жизнь оказалась «фантастичнее» фантастики, и на какое-то время научная фантастика у нас если не умерла, то, по крайней мере, замерла.
Но затем, когда мы начали привыкать и приспосабливаться к наступившим переменам, обнаружились симптомы «возвращения» научной фантастики. Причем отчетливо обозначились и существенные изменения этого жанра.
Во-первых, если в прошлом веке доминировала космическая фантастика, то с конца 90-х на первый план вышла фантастика социальная. Теперь «наша фантастика смотрит на грядущее не с высоты орбитальных станций, а с территории страны, с Земли».
Во-вторых, изменилась ее «географическая» перспектива. Как отмечает Д. Володихин, «в советское время относительно близкое будущее мыслилось как переход от системы множества государств к единому человечеству. И наиболее утопические "проекты" в фантастике (в том числе И. А. Ефремова и братьев Стругацких) предполагали существование объединенной Земли. В настоящее время мотив единого человечества встречается значительно реже, чем в 80-х. Напротив, мотив "Россия — отдельно. Россия — другое!" выражен намного более явно, чем во времена СССР»2. И это, подчеркнем, в условиях глобализации, которая, казалось бы, должна способствовать «объединению» человечества. В данной связи уместно вспомнить тот очевидный факт, что литературная фантастика выполняет не только когнитивные функции — предсказание наиболее вероятного будущего, но и эмоциональные функции — создание образов наиболее желательного (для самих фантастов и тех общественных настроений, которые они выражают) будущего и служит эмоциональной реакцией на глобализацию.
В-третьих, произошло «сжатие» временной перспективы отечественной фантастики. Если раньше наши фантасты предпочитали заглядывать в отдаленное будущее, помещая своих героев в конец ХХ1-го и последующие века, то теперь — в более близкое, до наступления которого осталось совсем недолго. И этот ход тоже вполне понятен: в нашей стране все изменяется так быстро и так радикально, что даже короткой временной перспективы достаточно для создания самых фантастических образов.
Подобные изменения научно-фантастического жанра имеют очевидные социальные причины, связанные с тем, что будущее нашей страны, еще менее предсказуемое, чем ее прошлое, оказалось и более актуальным, и более интересным предметом для фантастических прогнозов, нежели перспективы контактов с инопланетянами.
Еще более очевидны идеологические корни изменений в отечественной фантастике. Д. Володихин констатирует, что «конец 90-х обозначил перелом в настроениях наших фантастов. Если в первой половине — середине 90-х главная магистраль фантастической литературы дышала западничеством и либерализмом, "освобождением от СССР" и относительно редко появлялись книги, уходящие в сторону от этой линии, то в 1998—2000 годах появился принципиально иной мотив: "Нам нужно что-то другое". Иными словами, начался поиск альтернативы. И, соответственно, возродился интерес к созданию новых образов будущего»1. Социальные предпосылки подобной переориентации описываются следующим образом: «Очевидно, что положение дел в России не удовлетворяет ни писателей-либералов, ни патриотов. и те, и другие хотели бы перемен. парламентская демократия отвергается на уровне инстинкта... в фантастических текстах происходит разнос ряда характерных черт государственной демократической практики, узнанных Россией в годы "рыночных реформ"».
Что же касается конкретных вариантов нашего будущего, то, как заключает Д. Володихин, «к сожалению, общий тон российской фантастики в отношении будущего не особенно благоприятен для самой России... Современные отечественные фантасты крайне редко пишут о спокойном эволюционном развитии России. В подавляющем большинстве сценариев стране предсказано обильное кровопролитие: переворот, гражданская война, внешняя война, интервенция, "зачистки"... Или даже сочетание нескольких перечисленных сценариев»4. При этом особо подчеркивается, что «нет в российской фантастике разных идей по поводу формы правления. Авторитаризм абсолютно превосходит все остальное, а конкретные его версии выглядят как "все та же рождественская елка", только шариков и мишуры на ней может быть побольше или поменьше».
Подобные фантастические сюжеты, естественно, можно воспринимать по-разному. Можно — как «ужастики», аналогичные романам про вампиров или оборотней, ориентированные на то, чтобы привлечь читателя путем искусственного нагнетания страстей. Можно — как создание утопий, отражающих лишь болезненное воображение их авторов. Можно — как выстраивание социальных проектов, демонстрирующих настрой общественного мнения. Можно — как предостережение о том, что может произойти, если не предпринять превентивных мер. Можно — как предсказание будущего нашей страны и всего человечества. Можно и другими способами. Но в любом случае очевидно, что любая фантастика не только рисует образы будущего, но и выражает настоящее. И описанное изменение акцентов в отечественной литературной фантастике более чем симптоматично.
Пессимистичный сценарий описывает «войну всех против всех», начавшуюся в России с «парада суверенитетов» и распространившуюся на весь мир, в результате чего даже США распадаются на независимые государства, каждое из которых, в духе известного предложения первого президента России, «берет столько суверенитета, сколько может унести». Образы будущего, рисуемые А. Кабаковым, выглядят как картины ужасов: «Местные выселяют неместных; неместные по ночам режут местных; зияют черными окнами разграбленные и подожженные дома; трупы лежат посередине улиц, будто раздавленные куклы; истлевают в канавах, изрубленные на куски; качаются на опорах высоковольтки повешенные»2 и т. п. В общем, «всё катится одинаково жутко, в крови и безумии — в пропасть».
При нейтральном сценарии, описанном А. Гельманом, все в нашей стране вроде бы спокойно и относительно благополучно, и даже исчезает организованная преступность. Вот только ходят упорные слухи о том, что спокойствие воцарилось благодаря полной победе одной криминальной группировки над всеми остальными, и что президент России принадлежит именно к ней.
Согласно оптимистичному сценарию, сформулированному Д. Драгунским, Россия, отказавшись от претензий на самобытность, статус имперской державы и т. п., становится мало отличимой от западных стран, живет вполне сытой и спокойной жизнью, и — знаковое явление — эмигранты начинают возвращаться в нашу страну, которую теперь «не стыдно передать детям».
Во всех трех сценариях будущее нашей страны (в версии А. Кабакова — и всего человечества) описывается как детерминированное исключительно социально-политическими факторами, а развитие науки и техники остается за кадром как нечто либо не слишком существенное, либо — само собой разумеющееся.
Аналогичным образом построены и более поздние прогнозы, разработанные — на основе экспертных опросов, экстраполяции наблюдающихся тенденции и других методов — Центром Карнеги3, Межрегиональными институтами общественных наук под руководством ИНО-Центра и др. Во всех подобных случаях прогнозы будущего нашей страны представляют собой социальные прогнозы, выстроенные в системе детерминант, которая объединяет международные отношения, внутриполитические факторы, социальные процессы и т. д., но абстрагирована от влияния науки и техники.
И это позволяет констатировать формирование специфической российской перспективы прогнозирования, асимметричной западной перспективе в плане акцента на социально-политические, а не на научно-технические факторы. Подобная асимметрия выражает не только специфику современной отечественной футурологии, но и специфическое состояние нашего общества. Вопреки версии его развития, сформулированной Д. Драгунским, наша страна продолжает сохранять свою самобытность — и не только в отношении к прошлому, но и в видении будущего, образы которого, как известно, оказывают большое влияние на настоящее. Ведь прогнозы часто само-сбываются. Как выразился наш писатель-фантаст Р. Злотников, «будущее будет таким, каким мы его напишем. Это точно. Скорее всего, он прав.
Юревич Андрей Владиславович
