Уже весной 1905 года волнения охватили значительную часть России. В Таврической губернии бунты, погромы, забастовки имели место в Симферополе, Ялте, Евпатории, Феодосии. Часто при подавлении беспорядков властям приходилось привлекать не только полицию, но и войска. В Севастополе в апреле бастовала артель рабочих, разгружавших вагоны на железной дороге, в начале мая работу прекратили кондукторы и вагоновожатые, из-за чего на несколько дней прервалось движение трамваев. Требования, которые выдвигали бастующие, носили экономический характер. Так, 'Крымский вестник' сообщал, что 2 мая по разрешению администрации состоялась сходка мастеров-хлебопеков для обсуждения требований к хозяевам. Собралось примерно сто человек. Председателем был избран подмастерье Шаров. В своем выступлении он предложил не угождать мелкому обывателю - не печь по ночам хлеб. 'Тогда, - говорил он, - триста человек смогут спокойно спать, ходить в библиотеку и дышать свежим воздухом'. Затем собрание приняло резолюцию: требовать 8-часового рабочего дня и увеличения заработной платы.

А обыватели, то есть большая часть из почти 54 тысяч жителей Севастополя, продолжали покупать свежий хлеб по утрам, ездить на трамваях и читать газеты, сообщения которых вторгались в жизнь ровно настолько, насколько хотел сам обыватель. Между тем приближалось лето: открывались купальни в Артиллерийской бухте и у Приморского бульвара, проходили торги на будущий урожай фруктов, в учебных заведениях города завершался учебный год, а на Приморском бульваре, как всегда летом, ежевечерне играл для публики духовой оркестр.

На другом бульваре - Историческом - распахнула свои двери освященная 13 мая панорама. Это уникальное сооружение было не единственным историческим памятником, открытым в этом году в Севастополе. К 50-летию обороны начали готовиться заранее. По решению специально созданного комитета во главе с великим князем Александром Михайловичем за пять лет была обозначена каменной стенкой большая часть оборонительной линии, на местах, где находились бастионы и редуты, установлены памятники. Однако широкомасштабных празднеств в городе как-то не получилось. Не события пятидесятилетней давности больше занимали умы, а повседневная реальность.

В начале XX века еще не перевелись люди, которые имели обыкновение вести ежедневные записи увиденного, прочувствованного, значимого. Дневники той поры ныне - занимательные документы, тем более что уцелело их не так много. Давайте откроем один из таких дневников. Записи в нем велись ежедневно ровным и аккуратным почерком на протяжении 36 лет. Автор написанного - Николай Александрович Романов - государь Российской империи. Читаем запись от 7 июня 1905 года: 'Принял Чухнина, главного командира Черноморского флота'. О чем докладывал вице-адмирал Григорий Павлович Чухнин, Николай II не упоминает, но, нужно думать, что информация год назад назначенного главного командира Черноморского флота звучала в мажорных тонах. И действительно, флот был укомплектован новыми броненосцами, крейсерами, миноносцами. Учения показывали высокую боевую выучку команд. Да вот и последний из достроенных в Лазаревском адмиралтействе броненосец 'Князь Потемкин Таврический' выдержал ходовые испытания, успешно провел учебные стрельбы. Через несколько дней ему предстоял переход к Тендровской косе для занятий боевой подготовкой и для артиллерийских опытов.

Прошла неделя, и в дневнике Николая II появилась запись о событиях совершенно невероятных с точки зрения и самого государя, и командующего Черноморским флотом: 'Получил ошеломляющее известие из Одессы о том, что команда пришедшего туда броненосца 'Князь Потемкин Таврический' взбунтовалась, перебила офицеров и овладела судном, угрожая беспорядками в городе. Просто не верится'. На следующий день, 16 июня 1905 года, Николай II пишет: 'Утром принял по этому случаю Авелана и Чухнина, который немедленно отправляется обратно в Черное море'.

Что же произошло на броненосце, который одними был назван 'непобежденной территорией революции', другими - злополучным кораблем с преступными мятежниками на борту? Восстановить общую картину событий помогают различные источники: от обвинительного акта суда над потемкинцами до воспоминаний очевидцев. Но многие существенные детали излагаются протииворечиво, оценки даются диаметрально противоположные .

Итак, 12 июня 1905 года 'Князь Потемкин Таврический' вышел с севастопольского рейда в направлении Тендровской косы, что находится примерно в 80 милях от Одессы. Пустынная Тендровская бухта традиционно использовалась для учений эскадры, и скоро сюда должны были подойти и другие корабли. Днем 13 июня миноносец № 267, пришедший вместе с 'Потемкиным' как вспомогательное судно, был отправлен за провизией в Одессу. Командир броненосца капитан 1 ранга Е.Н. Голиков, полковник И.А. Шульц, командированный для участия в стрельбах из Петербурга, и ряд других офицеров отправились на берег. Голиков хотел приобрести на местном рыбном заводе сети, чтобы команда могла ловить рыбу в свободное время.

Поздно ночью миноносец № 267 вернулся к Тендре. Провизию перегрузили на борт броненосца. В числе прочего было и 28 пудов мяса, явно не первой свежести. Мичман Макаров и буфетчики объяснили, что другого в охваченной забастовками Одессе просто не нашли. Когда на следующий день из недоброкачественного продукта был сварен борщ, команда броненосца отказалась обедать. Многие матросы видели своими глазами, из чего для них готовят обед, так как неиспользованное мясо подвесили на спардеке, другие слышали об этом от товарищей.

В материалах суда над потемкинцами позже напишут, что матросам не позволил разбирать борщ и даже спускать обеденные столы машинный квартирмейстер Афанасий Матюшенко с несколькими нижними чинами. Но, думается, что отобедать испорченными продуктами не стремился никто. И поэтому, испив положенную чарку водки, матросы разбирали сухари, а деревянные баки с борщом из камбуза не брали.

В этой ситуации командиру 'Потемкина' Е.Н. Голикову казалось, что единственно верным решением будет потребовать четкого выполнения приказов и беспрекословного повиновения от всех и каждого. Однако уже через полчаса стало очевидно, что воинскую дисциплину он сам и вверенный ему экипаж понимают по-разному. Голиков приказал построить матросов на палубе и под страхом наказания предложил еще раз подумать над проблемой 'Есть или не есть?'. Попытка арестовать 30-40 человек, замешкавшихся с решением, превратила корабль в арену жестоких схваток. Беспорядочной толпой с криками 'ура!' бросились матросы на батарейную палубу, где стали ломать пирамиды и разбирать стоящие в них винтовки, требовать патронов. Сложно сказать, чьи выстрелы были первыми: матросов, убивших на месте лейтенанта Неупокоева и часового у кормового флага; или старшего офицера И.И.Гиляровского, смертельно ранившего комендора Григория Вакуленчука. Но в результате перестрелки из 21 офицера уцелело 14. Прежде всего восставшие расправились с Е.Н.Голиковым, И.И.Гиляровским, судовым врачом С.Г.Смирновым. Их тела были выброшены в воду. Под пули попали и те, кто сам бросился в воду, в том числе и ряд матросов. Остальные офицеры были заключены под арест. Каюты убитых офицеров разграбили. После чего была выбрана комиссия из матросов, вымыты палубы, сварен новый обед.

14 июня в 8 часов вечера броненосец пришел в Одессу и стал на внешнем рейде. Совершенно очевидно, что дальнейшие действия туманно представлялись восставшим. Возможно, часть их были знакомы с литературой революционного содержания или даже состояли членами подпольных социалистических кружков, но реальность оказалась гораздо сложнее, чем готовые рецепты революционной борьбы.

До 17 июня 'Потемкин' простоял на одесском рейде: силой на броненосец перегрузили 15 тысяч пудов угля с купеческого парохода; активно общались с жителями города, особенно с теми, которые сами подходили к броненосцу на шлюпках. После торжественного прощания с Г.Вакуленчуком его похоронили на городском кладбище. Возвращавшихся с похорон матросов обстреляли войска, в ответ принято решение открыть огонь по городу, что должно было послужить сигналом к общему восстанию в уже бастовавшей Одессе. Три холостых и два боевых выстрела желаемого результата не принесли.

А 17 июня в 12 часов дня в виду Одессы показалась эскадра под командованием вице-адмирала А.Х.Кригера. В ее состав входило пять броненосцев и шесть миноносцев. Пробив боевую тревогу, 'Потемкин' снялся с якоря и пошел навстречу эскадре. Не исполняя приказа адмирала Кригера, броненосец прорезал строй кораблей, при расхождении с ними команда 'Потемкина' кричала 'ура!', такие же крики в ответ раздались с броненосца 'Георгий Победоносец'. Вторично пройдя сквозь строй эскадры, 'Потемкин' направился к Одессе.

Вскоре к нему присоединился и взбунтовавшийся 'Георгий Победоносец'. Однако к утру 18 июня его команда уже несколько растеряла боевой дух. Часть кондукторов и матросов были готовы идти в Севастополь. Чтобы не подчиняться приказам с 'Потемкина', они посадили свой корабль на мель.

Чуть позже 'Потемкин', загрузившись углем с захваченного транспорта, покинул Одессу. Вместе с ним шел и миноносец № 267. 19 июня оба судна прибыли в румынский порт Кюстенджи. Надежды получить здесь уголь и провизию не оправдались. Румынские власти предложили сдать корабль и сойти на берег на положении военных дезертиров. Все очевиднее становилась бесперспективность дальнейшего сопротивления. Однако судовой комитет еще действовал: передавал на берег конверты с воззваниями 'Ко всему цивилизованному миру', 'Ко всем европейским державам', затем принял решение идти в Феодосию за столь необходимыми топливом и продуктами, но среди команды с неотвратимостью нарастали растерянность, неверие и даже отчаяние.

'Православные люди! - писал один из шкиперов, как ему казалось, в предсмертной записке. - Прошу сообщить моей дорогой жене и детям, что я умираю не от врага, а от руки своего брата... Я умираю за Веру, Царя и Отечество'. Свернув записку, он вложил послание в бутылку, которую бросил за борт. Позже ее подобрали в Каркинитском заливе. Тяжелейшая одиссея закончилась для потемкинцев 24 июня 1905 года, когда, после ничего не давшего перехода в Феодосию, броненосец вторично прибыл в Кюстенджи. На следующий день команда была свезена на берег, ей гарантировали свободу. Румынские власти спустили на броненосце андреевский флаг и подняли румынский, а матросов, разделивших между собой судовую кассу, перевезли в места, отведенные для их проживания.

Миноносец № 267 ушел в Севастополь, не пожелав сдаться румынским властям. Уже 26 июня в Кюстенджи прибыл отряд военных кораблей из Севастополя под командованием контр-адмирала С.П. Писаревского. Уладив все формальности и приняв на борт 'Потемкина' 48 матросов, пожелавших вернуться в Россию, отряд взял курс на Севастополь.

Командование Черноморского флота очень энергично принялось за восстановление порядка. Еще 'Потемкин' скитался по Черному морю, а в Севастополе начался суд над матросами учебного судна 'Прут', пытавшегося присоединиться к восставшему броненосцу. На скамье подсудимых находилось 43 матроса, осуждены были 28: четверых приговорили к смертной казни, 16 челвек к различным срокам каторжных работ, восьмерых отдали в дисциплинарные батальоны. Смертный приговор привели в исполнение на рассвете 24 августа 1905 года у стены Константиновской батареи. Через десять дней, 3 сентября, над севастопольским рейдом вновь прогремели залпы. Это по приговору военно-полевого суда расстреляли двух активных участников восстания на броненосце 'Георгий Победоносец'. 52 матроса были отправлены на каторгу, в тюрьмы и дисциплинарные батальоны.

Следствие по делу главных виновников - матросов броненосца 'Князь Потемкин Таврический' - началось 1 июля 1905 года. Однако покарать немедленно всех бунтовщиков власти не могли: большая часть потемкинцев оставалась в Румынии. Только в январе 1906 года 54 потемкинца, 13 матросов с миноносца № 267 и один матрос с судна 'Веха' предстали перед судом. Три человека были приговорены к смертной казни (позже замененной 15-летней каторгой), три - к каторжным работам, 31 - к исправительно-арестантским отделениям, четыре офицера уволены со службы в дисциплинарном порядке, остальных оправдали. Судебные процессы над потемкинцами продолжались до 1917 года. Всего из экипажа в 784 матроса к суду было привлечено 173 человека. И только в отношении одного - Афанасия Николаевича Матюшенко - смертная казнь была приведена в исполнение. В 1907 году он нелегально вернулся в Россию, был арестован в Николаеве как анархист и казнен в Севастополе 2 ноября того же года как потемкинец.

Активные действия адмирала Г.П.Чухнина по искоренению революционной заразы не ограничивались упомянутыми судебными процессами. И объясняются они не только служебным рвением главного командира Черноморского флота, но и искренним чувством, подобное которому высказал в дневнике Николай II: 'Дал бы Бог, чтобы эта тяжелая и срамная история поскорее окончилась'. Но могла ли эта история закончиться? Сам Г.П.Чухнин в своем приказе писал:

'...В командах Черноморского флота... раскрыты нами пагубные учения, чрезвычайно опасные... для общественного благосостояния и порядка. Распространители этих учений стараются внушить нижним чинам, которых они уловили в свои сети, что существующий порядок следует разрушить и что разрушители сумеют на место его создать другой порядок, где не нужно будет ни полиции, никакой другой охраны, ни даже войска... Зло пустило глубокие корни, и многие уже стали на скользкий путь революционной борьбы...'.

События на 'Потемкине' получили широкий резонанс не только в России, но и за границей. Севастополь, объявленный высочайшим Указом местностью на военном положении, реагировал на произошедшее по-разному. 'Крымский вестник' называл бунт моряков '...прискорбным, позорным, беспримерным в летописях русского флота событием'.

Некрологи памяти погибших на 'Потемкине' офицеров изобиловали словами: 'Редкой души человек, отзывчивый ко всем нуждам окружающих, ласковый и приветливый в обращении с людьми...'. 28 июня на всех судах и в соборе св. Владимира отслужили панихиды по безвременно скончавшимся при исполнении служебного долга. Тела их, возвращенные морем, предали земле.

А на Графской пристани между тем задержали двух мещан и крестьянку, публично одобрявших действия участников восстания на 'Потемкине'. В соответствии с распоряжением главного командира Черноморского флота и портов Черного моря 'о запрещении изустного распространения всяких вредных и ложных слухов, влекущих возбуждение умов населения', все трое были подвергнуты месячному аресту. Однако, запрещая говорить, никто не мог запретить думать по-своему. И понимали это даже те, кто был автором строгих постановлений.

Жаркое сухое урожайное лето 1905 года было временем, когда созрел и плод конституционного процесса в России. Однако вопреки надеждам либералов он не имел ожидаемых форм и содержания. Царский манифест от 6 августа 1905 года, устанавливавший создание в России выборного законосовещательного органа, был некоторым компромиссом между желанием не менять ничего и необходимостью несколько изменить способ управления российским государством. Мы уже знаем, что настойчивые обращения либерально настроенных земских деятелей, а еще в большей степени взорвавшаяся бунтами социальная напряженность заставили царя еще 18 февраля 1905 года пообещать выборное представительство. Был опубликован манифест, который объявлял о намерении создать Государственную думу, сразу прозванную 'булыгинской' по имени министра внутренних дел А.Г.Булыгина. Но обещать и исполнять - это далеко не одно и то же.

Однако летом события развивались таким образом, что государь, не изменивший своего мнения о недопустимости конституции, решил уступить. Интересна реакция на августовский манифест на местах. В Севастополе, например, новая городская дума, избранная в июне на четырехлетний срок, называла этот акт 'знаменательным в истории России', выражала 'чувство глубочайшей благодарности Его Императорскому Величеству за начало осуществления ... реформ', одновременно была полна надежды на дальнейшее усовершенствование Государственной думы. Совершенно очевидно, чего ждали либеральные общественные деятели. По манифесту, ни о каком широком народном представительстве не могло быть и речи. Выборы не были прямыми и равными, а некоторые категории населения вообще исключались из выборной процедуры: женщины, военнослужащие, учащиеся, рабочие. И еще так недоставало, по мнению городских гласных, столь милой сердцу каждого 'свободы обсуждения государственных нужд в печати и общественных собраниях, при обязательном признании неприкосновенности личности каждого...'. Записав все вышеизложенное в журнале экстренного заседания от 17 августа 1905 года, члены городской думы и не подозревали, как скоро сбудутся их некоторые пожелания, и в какой обстановке это произойдет.

Уходящее лето 1905 года было отмечено еще одним важным событием. 23 августа между Россией и Японией, спустя месяц после начала переговоров, был подписан мирный договор. Несмотря на тяжелое военное положение России, делегации во главе с председателем Комитета министров Сергеем Юльевичем Витте удалось, по его собственному выражению, подписать 'почти благопристойный мир'. Это был безусловный успех. Однако он имел горький привкус людской трагедии, военного позора и территориальных потерь. Тем не менее, окончание войны всегда порождает надежды, дает возможность вернуться к отложенным делам.

Так, в Севастополе перенесенные из-за войны с Японией празднества по случаю 50-летия обороны Севастополя предполагалось теперь непременно провести. В хронике местной газеты сообщалось, что официальное открытие памятников обороны состоится, по всей видимости, 5 октября. Но главные события состоялись 27 сентября, когда в Севастополь прибыл августейший председатель Комитета по восстановлению памятников Севастопольской обороны, его императорское высочество великий князь Александр Михайлович.

Около 9 часов утра в ожидании высокого гостя первые лица города и флота собрались у небольшой часовни рядом с казармами Брестского полка на Корабельной стороне. Часовня в свое время была поставлена на территории госпиталя, где 5 октября 1854 года скончался вице-адмирал В.А. Корнилов. Теперь от этого памятного места планировалось начать торжества. Ровно в 9.00 показался экипаж великого князя, следовавший по расцвеченной флагами улице. Когда он остановился, Александр Михайлович поздоровался с встречающими: главным командиром Черноморского флота и портов Черного моря вице-адмиралом Г.П.Чухниным, градоначальником вице-адмиралом A.M.Спицким, комендантом Севастопольской крепости генерал-лейтенантом B.C.Неплюевым, городским головой А.А.Максимовым и другими лицами. По-особенному торжественно и трогательно выглядел строй участников обороны Севастополя. Затем процессия двинулась вдоль мемориальной линии к часовне на Малаховом кургане. Здесь, недалеко от восстановленной оборонительной башни, против памятника В.А.Корнилову был отслужен краткий молебен. Далее Александр Михайлович и сопровождающие его лица пешком по линии обороны дошли до сквера на месте бывшего 2-го бастиона. Чуть позже, осмотрев в павильоне мраморный столик с чертежами оборонительной линии, высокие гости отбыли в Ушакову балку, а оттуда специальным поездом - в Инкерман. Здесь состоялось освящение восстановленного пещерного храма в честь образа Пресвятой Богородицы.

По случаю юбилея ветеранов - участников обороны - наградили серебряными медалями 'В память 50-летия обороны Севастополя', нижним чинам кроме того было выдано по пять рублей. Все члены Комитета и Строительной комиссии по восстановлению памятников, а также градоначальник вице-адмирал A.M.Спицкий и полицмейстер В.Я.Попов получили бронзовые памятные медали. По завершению праздника его императорское высочество отправился на Южный берег Крыма.

Через несколько дней на его имя поступила телеграмма от Николая П. В ней, в частности, говорилось: 'Да послужат эти памятники глубоким назиданием подрастающему и будущим поколениям, воодушевляя их великой душевною силою русского человека, какой исполнены были незабытые защитники бастионов Севастополя в годину тяжелых испытаний для горячо любимой ими родины'.

Осень все ощутимее вступала в свои права. Она остудила нестерпимую в том году летнюю жару, но не сняла накала напряжения в обществе. Газеты пестрели сообщениями о стачках и забастовках. В начале октября работу прекратили московские печатники, к ним присоединились железнодорожники. К середине октября забастовка охватила почти всю страну: не остались в стороне рабочие других профессий, студенты, учащиеся, интеллигенция, служащие. Считается, что во всеобщей октябрьской стачке участвовало до двух миллионов человек. Но этим так называемая активность масс не исчерпывалась. Погромы и грабежи стали показателями расширяющегося хаоса.

Севастополя волна забастовок почти не коснулась. Только 12 октября прекратили работу портняжные мастера и подмастерья, да наблюдался некоторый рост цен в связи с тем, что было парализовано железнодорожное сообщение. Однако уже спустя неделю город напоминал скорее разворошенный улей, чем военный порт

17 октября Николай II подписал манифест 'Об усовершенствовании государственного порядка'. Сей документ, созданный под давлением угрозы народного бунта, 'бессмысленного и беспощадного', пугал императора. В своем дневнике он замечал: 'Подписал манифест в 5 ч. После такого дня голова сделалась тяжелою и мысли стали путаться. Господи, помоги нам, спаси и умири Россию!'. Но умирения, на которое надеялись реформаторы во главе с вновь назначенным председателем Совета министров С.Ю. Витте, не получилось. И восторженно принявшие документ, и недовольные им стремились публично излить свои чувства по поводу дарованных свобод. И тут сквозь бурные митинги и манифестации, шествия и собрания стало проглядывать нечто, скорее напоминающее анархию, чем ожидаемый демократический порядок.

Известие о манифесте 17 октября дошло до Севастополя на следующий день. Реакция горожан была бурной. Только что напечатанный в местной типографии текст манифеста шел нарасхват. Стихийно возникающие собрания переросли в шествия по Екатерининской улице, закончившиеся митингом на Приморском бульваре. Здесь избрали городской Совет в составе 40 человек. Очевидец позже писал: 'Толпа обступила эстраду, с которой ораторы произносили речи. Публика самая разношерстная: рабочие, матросы, солдаты, офицеры, интеллигенция, буржуазия, городское мещанство, женщины всех положений, старики, дети. На деревьях - уличные мальчишки. Вся картина митинга напоминала ряд сценок из европейских революций. Незнакомые люди обнимались, поздравляли друг друга...'. Энергия, рвущаяся наружу, требовала не только слов, но и действий.

В шестом часу вечера многочисленная демонстрация двинулась по Херсонесской улице к городской тюрьме требовать освобождения политических заключенных. У ворот тюрьмы и произошла трагедия, по-разному описываемая участниками событий. Демонстранты и их сторонники утверждали, что солдаты первыми открыли огонь по безоружной толпе, военные власти настаивали на провокационных действиях митингующих: сломали калитку, ворвались внутрь, набросились на солдат...

Так или иначе, но прозвучали роковые выстрелы: на месте было убито два человека, шестеро скончались в больнице, еще примерно 30 человек получили ранения разной степени тяжести. Старшему из умерших было 26 лет, трем младшим по 17. Гнев, ужас, боль, возмущение горожан вылились в стихийные митинги следующего дня - 19 октября. Одновременно заседала дума под председательством городского головы А. А. Максимова. В зал были допущены депутаты, избранные от народа. Результатом бурных многочасовых прений стали следующие решения: за счет города произвести похороны жертв расстрела; просить о прекращении работы порта, разрешения желающим матросам и солдатам почтить память усопших; просить о временной приостановке движения трамвая, закрыть на завтра питейные заведения и т.п.

Кроме того, был принят текст телеграммы на имя С.Ю. Витте. В ней, в частности, говорилось: 'Дума... единогласно постановила выразить свой протест правительству, администрацией которого убиты были граждане Севастополя.., и требовать немедленного удаления виновных до предания их суду, немедленно снять военное положение с устранением войск с улиц города и казаков из пределов градоначальства с заменой их временной народной охраной...'. Позже некоторые из требований были осуществлены. По согласованию с градоначальником и комендантом военные патрули и полиция не появлялись на улицах города, вместо них были назначены народные дружины, а полицмейстера Попова отправили в 'долгосрочный отпуск'. На этом же заседании неоднократно выступал лейтенант П.П. Шмидт, уже завоевавший авторитет у севастопольцев своим ярким ораторским талантом. Среди прочего он сообщил присутствующим о безнравственном поведении директора классической гимназии Ветнека, пытавшегося применить вооруженную силу против учащихся старших классов. Дума единогласно постановила 'ходатайствовать об удалении г.Ветнека от должности'. На этом был сделан перерыв до следующего дня.

20 октября, в день похорон, по словам очевидца, 'весь город с раннего утра был на ногах, лавки и магазины закрыты, предприятия не работают... - все сочли своим долгом почтить память павших'. Часов в десять от городской больницы многотысячная процессия двинулась к кладбищу. Во главе манифестации верхом на лошади ехал адвокат, выполнявший функции заведующего милицией. За ним шли оркестры солдат и матросов, исполнявшие не только траурные марши, но и 'Марсельезу'. Далее - члены городской думы и народные представители. На специальных дрогах везли венки, гробы с убитыми несли на руках. За родственниками и близкими двигались участники демонстрации, по свидетельству очевидцев, 'числом не менее 40 тысяч человек'. Присутствие народной милиции предохраняло от сумятицы и давки. Когда процессия подошла к кладбищу, то непосредственно к могилам смогли приблизиться только депутации. Подавляющее большинство собравшихся сгрудилось у решетки ограды. Среди всех произнесенных речей наиболее ярким было выступление лейтенанта П.П. Шмидта, которое начиналось словами: 'У гроба подобает творить одни молитвы, но да уподобятся молитве слова любви и святой клятвы, которую я хочу произнести здесь вместе с вами'. Голос говорившего завораживал присутствующих, и они повторяли вслед за ним: 'Клянемся!'

'О кладбище в день погребенья!

И в лад лейтенантовой клятве

Заплаканных взглядов и платьев

Кивки и объятья!

О лестницы в крепе! О пенье!

И хором, в ответ незнакомцу

Стотысячной бронзой о бронзу:

Клянитесь! Клянемся!

О вихрь, обрывающий фразы,

Как клены и вязы! О ветер,

Щадящий из связей на свете

Одни междометья!

Ты носишь бушующей гладью:

'Потомства и памяти ради

Ни пяди обратно! Клянитесь!'

'Клянемся! Ни пяди!'

(Борис Пастернак, март 1926 - март 1927)

Шмидт Петр Петрович

(1867-1906). Родился в Одессе в семье участников обороны Севастополя. Закончив в 1886 Морской корпус, получил назначение на Балтийский Флот. Вскоре оставил службу из-за опрометчивого брака. В 1892 вернулся на флот. В 1894-1898 служит на Тихом океане. Вновь уходит в отставку, переезжает в Одессу и плавает на судах Добровольного флота. В апреле 1904 вновь призван на военную службу. Служил старшим офицером на угольном транспорте 'Иртыш' Балтийского Флота. Во время перехода судна на Дальний Восток в составе эскадры адмирала Рождественского списан на берег в Порт-Саиде по болезни. В феврале 1905 назначен командиром миноносца № 262 Черноморского флота.

В тот же вечер лейтенанта П.П. Шмидта по приказанию Г. П. Чухнина арестовали и под конвоем отправили на броненосец 'Три Святителя'. По всему было видно, что власти не собираются потакать революционным настроениям горожан. Петербург был озабочен созданием в Севастополе 'неких охранных дружин', поэтому велено было их немедленно распустить, усилив полицию. Главный командир Черноморского флота и градоначальник потребовали от городского головы объяснений и выполнения распоряжения. А.А. Максимов в письме на имя вице-адмирала A.M.Спицкого от 24 октября 1905 года пытался объяснить целесообразность и эффективность подобных формирований, ссылаясь на опыт тех дней, когда только силами милиции поддерживался по рядок в городе, и не были допущены погромы и другие беспорядки. Тем не менее, самодеятельность городской думы признали совершенно излишней и почти противозаконной. А.А. Максимову, положившему столько сил на защиту интересов горожан в октябрьские дни, указали на превышение полномочий.

Но, как бы ни старались власти, предпринятое против отдельных лиц нельзя было распространить на всех горожан. До конца октября на Приморском бульваре продолжались народные собрания, прекратили работу шляпных дел мастера, каменщики и штукатуры, неспокойно было и на других предприятиях. Градоначальник выпустил следующее постановление: 'Вследствие многочисленных забастовок, масса рабочих... наполняет все площади, кофейни и пр. В связи с этим, с целью устранить могущие возникнуть нежелательные осложнения, закрыть винные лавки и все питейные заведения до окончания забастовок'. С 23 октября по 2 ноября в городе были отменены занятия в Константиновском реальном училище и гимназиях.

3 ноября под давлением общественного мнения Г.П.Чухнин отдал распоряжение об освобождении П.П. Шмидта из-под ареста. Однако Петру Петровичу запрещалось присутствовать на митингах и заниматься агитацией, в противном случае - суд за неисполнение лично ему отданного приказания. Последующие десять дней Шмидт практически безвыездно живет в небольшом флигеле дома 14 на Соборной улице. Он с нетерпением ждет отставки, прошение о которой послано в Петербург, а пока вынужден находиться на положении затворника. Вместе с ним любимый сын Женя, про которого отец писал: 'Он мой друг, сын, брат, и мне кажется, что я заменяю ему даже мать. Я горжусь нашими отношениями...'.

Но даже присутствие сына не приглушает тревожных и беспокойных мыслей, волнующих и томительных воспоминаний. Они чередой толпятся в сознании, не давая ни минуты передышки. Вспоминаются горячие октябрьские дни и недавнее пребывание на 'Трех Святителях'; полутемная крохотная каюта, в которой он узнал, что на митинге рабочие избрали его 'пожизненным депутатом'. Вдруг наплывают образы детства: горячо любимая матушка, сестры, заботящиеся о нем после ее смерти, необузданный, но, в сущности, добрый отец. Встает перед глазами Морской корпус, Петербург, женитьба, необъяснимая для окружающих и несчастливая для него. Мысли опять возвращаются к ожидаемой отставке, которая завершит так сложно и противоречиво складывающуюся военную карьеру. Но через все воспоминания, образы, мысли струится чувство, переполняющее его существо, сотканное из писем, мечтаний, ожиданий. Несколько месяцев назад он встретил незнакомку, с которой и говорил-то минуты, но завязывается переписка, которая рождает на излете его жизни сильную и светлую любовь.

'О, как бы я хотел, чтобы отношения наши были такими, каких всю жизнь ждала душа моя, какими должны быть, соединяя, возвышая душу, мысли', - писал он к своей таинственной З.И.Р. Но, будучи неисправимым романтиком в любви, он оставался таким же и в деле общественной борьбы. 'Понимаете ли вы, - говорит он, - как это мучительно - сидеть в неволе, когда вижу, что я за два дня больше сделаю один, чем обе революционные партии вместе за мое отсутствие'. Он считает себя социалистом, надеется на демократическую республику, хочет ехать в Москву для участия в политической борьбе, пишет в Одессу революционным массам. И в то же время он со всей ясностью осознает, что если темнота кровавой революции 'обрушится на всех, то будут похоронены и правые и виноватые'. С горячей убежденностью он говорит: 'Насилие - средство наших врагов... Насилие - не наше средство'.

Оказывается, можно быть мечтателем-романтиком и реалистом-прагматиком в одно и то же время и при этом жить, не поступаясь идеалами и не расходясь с собственной совестью.

Еще древние говорили: 'Плохо придется всем людям, когда каждый потребует своего'. Но в горячке ноябрьских митингов не только мудрость, но и обычное благоразумие таяли с невероятной быстротой: требования улучшения, предоставления, повышения неслись с одной стороны; громкие приказы, окрики и угрозы - с другой. Результат не замедлил сказаться. 11 ноября во флотских экипажах, расположенных на Корабельной стороне, начался стихийный бунт, переросший в вооруженное восстание. В тот день должен был состояться городской митинг. Его организаторы выбрали место проведения поближе к солдатским и матросским казармам. Адмирал Чухнин своим приказом еще от 24 октября строго запретил нижним чинам участвовать в уличных сборищах. И проведение подобного мероприятия в непосредственной близости от ненадежных команд экипажей, с его точки зрения, было, безусловно, опасно. Поэтому адмирал отдал распоряжение о назначении патрульного наряда войск в составе сводной боевой роты от флотской дивизии и учебной команды 50-го пехотного Белостокского полка под общим командованием старшего флагмана контрадмирала С.П. Писаревского. В случае необходимости Чухнин разрешил применить к митингующим оружие.

Но первые выстрелы были произведены не по бунтовщикам, как предписывал приказ. Матрос 28-го флотского экипажа К. Петров, несший службу в сводной боевой роте, выстрелами в упор ранил контр-адмирала Писаревского и командира роты Белостокского полка штабс-капитана А.А. Штейна, от чего последний умер спустя несколько часов. Есть разные версии мотивов поступка Петрова. Возможно, он стал свидетелем 'провокационного' приказа Писаревского: 'Стрелять из толпы по матросам', или расправился с 'ненавистными сатрапами' из идейных соображений. Но прогремевшие выстрелы повлекли за собою необратимые последствия. Петров, естественно, был арестован, но матросы, собравшиеся в громадную толпу, потребовали его немедленно отпустить, что и пришлось исполнить. Они захватили винтовки и пулеметы, затем были избраны депутаты от каждой роты экипажей, выставлены часовые, караулы, удалены офицеры.

На следующий день агитаторы вывели из казарм матросов, к которым примкнуло некоторое количество портовых рабочих, и толпа в несколько тысяч человек под звуки оркестра двинулась к казармам 49-го пехотного Брестского полка. Здесь его командир полковник Думбадзе был обезоружен и взят под арест. Вскоре, узнав о беспорядках, в полк приехали комендант Севастопольской крепости генерал-лейтенант В. С. Неплюев и исполняющий обязанности начальника 13-й пехотной дивизии генерал-майор В.Г.Сидельников, но и они также были арестованы. Восставшие потребовали, чтобы комендант распорядился убрать пулеметы, установленные на Историческом бульваре для предотвращения шествий. Получив отказ, солдаты, матросы, рабочие окружили коляску, в которой сидели генералы, и под прикрытием высокопоставленных пленников двинулись в город. Некоторое время спустя, все-таки было решено поместить арестованных в дежурную комнату морских казарм, а шествие продолжить. Длинная процессия под красными флагами, с музыкой двигалась с Корабельной стороны к центру города. Беспрепятственно дойдя до Исторического бульвара, манифестанты приблизились к вооруженным солдатам Белостокского полка. Оркестр играл 'Боже, царя храни'. Потом были произнесены речи: требовали депутатов от полка для общих действий. Так и не дождавшись белостокцев, демонстранты повернули назад, мирно разойдясь с противной стороной.

В эти дни неспокойно было и на кораблях Черноморского флота, прежде всего на крейсере 'Очаков' и броненосце 'Пантелеймон' (бывший 'Потемкин'), где даже на несколько часов подняли красный флаг. Команда же 'Очакова' добилась разрешения избрать двух депутатов для встречи с комитетом дивизии. Машинисты А.Гладков и Р.Докукин в сопровождении мичмана А.Городысского побывали в дивизии, на митинге в Брестском полку и получили экземпляр требований, выработанных накануне. Это был пространный документ, состоящий из 17 пунктов и нескольких дополнений. Главные требования: освободить всех политических матросов и солдат, удалить из города боевые роты и казаков, отменить военное положение, смертную казнь,

увеличить жалованье, уменьшить срок службы, запретить грубое обращение офицеров с нижними чинами. Следующие два пункта появились явно по совету социалистов, участвовавших в работе депутатов, и гласили: 'Присоединиться к требованиям о немедленном созыве Всероссийского учредительного собрания и о 8-часовом рабочем дне'.

События 11 и 12 ноября для командира Черноморского флота, старших офицеров стали подтверждением худших опасений. Ровно месяц назад Чухнин записывал в своем дневнике: 'Революционное движение усиливается. Ежели высшее начальство не желает принять меры к ограждению флота от пропаганды и своевременного раскрытия руководителей, то отвечать за то, что может случиться через полгода, а может и ранее, нельзя...'. Сам главный командир обвинить себя в бездействии не мог. В октябре он вывел эскадру на учения, подальше от крамольных идей и речей, по возвращению твердой рукой наказывал возмутителей спокойствия. И теперь был готов к борьбе с 'мятежниками и клятвопреступниками', но оказалось, что их тысячи и тысячи. Что делать? Даже мысль о роспуске флота приходит Чухнину.

Ситуация стала более определенной, когда 13 ноября в город начали стягиваться войска из Одессы, Екатеринослава, Кишинева под общим командованием генерал-лейтенанта барона А.Н. Меллер-Закомельского, командира 7-го армейского корпуса. Севастополь был объявлен вначале на военном, а 14 ноября - на осадном положении. Однако беспорядки продолжались, а командование, еще не собрав силы для решительного наступления, маневрировало.

13 ноября экипажам всех судов эскадры было разрешено избрать депутатов, которые могли прибыть в дивизию и ознакомиться с ситуацией. Таким образом власти надеялись успокоить команды и, по возможности, оказать благотворное влияние на мятежников. В 8 часов утра депутаты собрались на Каменной пристани. По некоторым данным, прежде чем отправиться на Корабельную сторону, они побывали у П.П. Шмидта. Судя по документам, Шмидт в то утро говорил с матросами о необходимости созыва Учредительного собрания, дабы предотвратить кровопролитие. Он не поддержал экономические требования, изложенные депутатами. Однако дал несколько практических советов по организации восстания.

От Шмидта матросы отправились в казармы дивизии, где узнали, что заседание депутатов состоится только во второй половине дня. Между тем на кораблях эскадры было беспокойно. Попытка Чухнина очистить команды от неблагонадежных элементов, предложив колеблющимся добровольно покинуть суда и съехать на берег, не увенчалась успехом. Матросы справедливо полагали, что открытая поддержка восставших может стоить им жизни. Особенно напряженной ситуация продолжала оставаться на 'Очакове'. Именно сюда комитет дивизии прислал депутатов, которые объявили, что за восставшими матросами идут солдаты Брестского и Белостокского полков, крепостной артиллерии. Посланные предлагали держать связь с дивизией и не отступать от выработанных требований. Офицеры, оказавшиеся не в состоянии управлять командой, съехали на берег.

Представители комитета несколько преувеличивали силы восставших. В ночь на 13 ноября солдаты Брестского полка ушли из казарм флотской дивизии и примкнули к 50-му пехотному Белостокскому полку, оставшемуся верным властям. Что же касается солдат крепостной саперной роты, то они присоединились к восстанию как раз днем 13 ноября. В течение предшествующей недели солдаты неоднократно требовали у начальства улучшения довольства, смягчения тягот службы. Но ни командир роты подполковник П.Б. Жданов, ни начальник инженеров крепости генерал-майор А.Н. Колосов не смогли разрешить возникшую ситуацию. Тогда 85 солдат разобрали караульные винтовки, патроны и, воспользовавшись яликами, переправились на Корабельную сторону. Их приезд был встречен восторженным 'ура!'. Солдатам выдали матросские шинели и зачислили их на довольствие.

Уже вечером в дивизии состоялось заседание депутатов от флота и армии. Как свидетельствуют документы, роль руководителя собрания взял на себя Иван Петрович Вороницын, социал-демократ, активно участвовавший в событиях последних дней. Он говорил о необходимости всеобщего восстания, убеждал, что это единственное средство добиться поставленных целей. Чуть позже в дивизию прибыл П.П. Шмидт. Думается, ему нелегко далось решение - уступить настойчивым просьбам матросов и выступить перед ними. И дело, конечно, было не в самом выступлении, хотя много сил забрала речь на дневном митинге на Приморском бульваре. Истинный трибун, он всегда говорил страстно и убедительно. Волновало другое: его звали к участию в деле, которое считал чуждым, не раз доказывая бесплодность мятежей. Он так же понимал, что если свяжет свою судьбу с восставшими, то, скорее всего, это будет началом конца, и тогда придется расстаться с мечтой о личном счастье, обречь сына на фактическое сиротство. Но Шмидт решает ехать, выступить и, если потребуется, остаться с теми, кто так беззаветно поверил в него и шел за ним.

Записки И. Вороницына, самого Шмидта ясно свидетельствуют о том, что дальнейшие действия Петра Петровича - это попытка предотвратить кровопролитие. В своем вечернем выступлении 13 ноября он предлагает посредничество в переговорах с властями, говорит, что восставшие в Севастополе не должны отрываться от общероссийского революционного движения, единственно правильный путь - это настаивать на созыве Учредительного собрания. Сведения о том, что уже в этой речи Шмидт обозначил план захвата эскадры, навряд ли могут быть признаны достоверными. Но что не вызывает сомнения, так это достаточно боевой настрой собравшихся - депутаты не желали отступать.

Тем не менее, следующий день 14 ноября начался парадом войск дивизии по случаю дня рождения вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Под звуки 'Боже, царя храни' мятежные подразделения маршировали по плацу, и это не было хитрым маневром, дабы привлечь на свою сторону колеблющихся. Скорее всего, было желание показать, что не клятвопреступники они, не безбожники, замахнувшиеся на власть самого Государя, а люди, нуждающиеся в признании их человеческих прав, улучшении экономического положения. Однако власти не собирались идти на уступки. Даже попытки представителей кают-компаний кораблей заявить, что 'офицеры флота не желают кровопролития', не приняты были во внимание ни Меллер-Закомельским, ни Чухниным. Дело шло к развязке.

Днем Чухнин объезжал корабли эскадры, где зачитывал телеграмму Николая II, пришедшую накануне, и одновременно объявил о необходимости разоружиться и готовиться к уходу эскадры из Севастополя. Однако этот приказ пришлось частично отменить и оставить командам хотя бы ружья, так как недовольство было слишком явным. Тем не менее, ударные части от орудий были сняты и перевезены в арсенал порта, правда, не со всех судов. Категорически отказывалась разоружаться команда крейсера 'Очаков', здесь офицеров не было, остался только один кондуктор - С.П.Частник.

Нуждаясь в руководстве, матросы обратились к П.П. Шмидту. Вот как это описывает сын Петра Петровича, Евгений: '...Часа в четыре пополудни к нам прибегает депутат с 'Очакова' страшно бледный с растерянной улыбкой. Он принес записку с 'Очакова', оказалось, что Чухнин объезжает эскадру и разоружает суда, и что полевая артиллерия окружила казармы. Папа вышел из кабинета с лицом безумным... Он говорил, что все рушится, и что нужно во что бы то ни стало спасти казармы и 'Очаков'... Он сейчас же надел пальто, взял свой чемодан... и они ушли'. Позже сам Шмидт так скажет об этих минутах: 'Самый мирный человек, видя неминуемое массовое убийство людей, не может не кинуться на защиту их'.

Когда Петр Петрович Шмидт поднялся на палубу 'Очакова', его встретило громогласное 'ура!'. Караул отдал адмиральские почести, команда выстроилась на палубе для приветствия. После краткой речи Шмидт занял командирское помещение и известил дивизию о том, что он вступил в командование 'Очаковом'. Вечером и ночью матросы дивизии вывезли часть оружия из арсеналов, арестовав главного артиллериста Севастопольского порта генерал-майора Саноцкого, и захватили корабли эскадры, стоящие в Южной бухте: минный крейсер 'Гридень', контрминоносец 'Заветный', три номерных миноносца № 265, № 268 и № 270. Контрминоносец 'Свирепый' добровольно присоединился к восставшим и вместе с номерными миноносцами был отведен к крейсеру 'Очаков'.

В 8 часов утра 15 ноября, одновременно с традиционным ритуалом ежедневного подъема кормовых андреевских флагов, на кораблях, стоящих на рейде во главе с 'Очаковом', были подняты и красные флаги. На 'Очакове' взвился флажный сигнал 'Флотом командует Шмидт'. На берег для отправки Николаю II дали телеграмму: 'Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, Государь, немедленного созыва Учредительного собрания и перестает повиноваться Вашим министрам. Командующий флотом гражданин Шмидт'.

Вслед за этим от борта 'Очакова' отошел миноносец 'Свирепый', у носового орудия стоял Шмидт в мундире с погонами капитана 2 ранга, которые получил при увольнении в запас. Оркестр на палубе играл гимн. За 'Свирепым' следовал катер 'Смелый' с вооруженным караулом. У ближайшего броненосца 'Пантелеймон' миноносец застопорил машины. Шмидт обратился к команде: 'С нами Бог и весь русский народ, а с вами кто? Ура!'. С палубы 'Пантелеймона' в ответном 'ура!' прозвучало лишь несколько голосов, никакой единодушной поддержки. Миноносец пошел дальше вдоль линии судов: 'Ростислав', 'Три Святителя', 'Двенадцать Апостолов', 'Екатерина II', 'Синоп' - и отовсюду проклятья и угрозы офицеров. В глубине бухты у бочки стояло учебное судно 'Прут' - плавучая тюрьма, где содержались матросы-потемкинцы. 'Свирепый' подошел вплотную к 'Пруту', без выстрелов были освобождены заключенные и арестованы офицеры. На обратном пути миноносец проследовал, как было записано в вахтенном журнале, вдоль нескольких миноносцев, заградителя 'Дунай', минного крейсера 'Капитан Сакен' и крейсера 'Память 'Меркурия'.

Рейд 'Свирепого' вдоль боевых судов эскадры был шагом скорее эмоциональным, чем продуманным. В любой момент мог прозвучать роковой выстрел, но его не последовало, так же как и не последовало перехода эскадры на сторону восставших. Результат предполагаемый и неожиданный в одно и то же время. Шмидт горячо надеялся, что его призыв будет услышан, что всепроникающее чувство солидарности, стремление заявить о своих правах окажется сильнее страха и непонимания. Болезненно переживая неудачу, Шмидт решается на крайние действия - захват кораблей эскадры. Решено было начать с 'Пантелеймона', что фактически и удалось без единого выстрела. Боевая рота с 'Очакова' арестовала командира корабля Н.Е.Матюхина, офицеров, кондукторов, на мачте подняли красный флаг. Тем не менее, броненосец не мог поддержать огнем ни 'Очаков', ни дивизию, так как накануне были разукомплектованы артиллерийские орудия, а исправить положение дел восставшие не успели. Портовый катер с ударниками от орудий подвергся обстрелу с канонерской лодки 'Терец'.

Согласно официальным данным, генерал-лейтенант А.Н. Меллер-Закомельский распорядился усмирить морские команды огнем, дав на размышление бунтовщикам час. Однако первые выстрелы прозвучали не в 14 часов 15 минут, а раньше - при попытке вышеупомянутого катера и заградителя 'Буг' выйти из Южной бухты. Следующими обстрелу с Пересыпи и берегов Южной бухты подверглись все транспортные средства, там стоявшие: учебное судно 'Днестр', канонерская лодка 'Уралец', миноносец 'Зоркий' и другие суда, которые утром 15 ноября перешли под контроль восставших. Красные флаги на них служили прекрасным ориентиром. После 15 часов огонь перенесли на казармы дивизии. В это время к входу в Южную бухту приблизился миноносец 'Свирепый', очевидно посланный Шмидтом за снарядами. Огнем 'Терца', а потом 'Ростислава', 'Памяти 'Меркурия', 'Капитана Сакена' миноносец был расстрелян, потерял управление и не смог вернуться к 'Очакову'.

'Очаков' же и 'Пантелеймон' продолжали стоять на своих местах против Артиллерийской бухты, рядом с ними находились номерные миноносцы, крейсер 'Гридень' и катера. Нельзя сказать, что команда 'Очакова' полностью бездействовала: были избраны командиры основных боевых частей, в том числе Н.Г.Антоненко, принявший командование артиллерией. Но совершенно очевидно, что первыми открыть огонь против эскадры очаковцы были не готовы, вопреки утверждениям обвинителей.

Зато правительственная эскадра и береговые батареи действовали быстро и слаженно. В 16 часов с броненосца 'Ростислав' прозвучали первые выстрелы по 'Очакову'. 254- и 152-мм снаряды пронизали борта крейсера, а 280-мм орудия береговой батареи разворотили палубу. Отстреливаться 'Очаков' прекратил почти сразу. Пожар пожирал деревянные настилы, переборки, мебель. Оставшиеся в живых матросы, в том числе и раненые, прыгали за борт. П.П. Шмидт вместе с сыном (юноша был перевезен на крейсер в ночь на 15 ноября) вплавь перебрались на миноносец № 270.

Однако и это судно, и шлюпки со спасающимися людьми продолжали расстреливаться. Попавшие в холодную воду пытались плыть к берегу, многие тонули, но и из добравшихся до заветной суши спаслись далеко не все. В сгущающихся сумерках бухта представляла страшное зрелище. Об этом с горечью и болью писал в газете 'Наша жизнь' известный русский писатель А.И. Куприн. Возможно, правы скептики, утверждающие, что Куприн не мог своими глазами видеть расстрел 'Очакова', но воссоздал он картину происходившего с удивительной правдоподобностью: '...Посреди бухты огромный костер, от которого слепнут глаза и вода кажется черной, как чернила. Три четверти гигантского крейсера - сплошное пламя. Остается целым только кусочек корабельного носа, и в него уперлись неподвижно лучами своих прожекторов 'Ростислав', 'Три Святителя', 'Двенадцать Апостолов'. Когда пламя пожара вспыхивает ярче, мы видим, как на бронированной башне крейсера, на круглом высоком балкончике, вдруг выделяются маленькие черные человеческие фигуры. До них полторы версты, но глаз видит их ясно... Оттуда среди мрака и тишины ночи несется протяжный высокий крик: 'Братцы!'. И еще раз, и еще раз... И потом вдруг что-то ужасное - крик внезапной боли, вопль живого горящего тела, короткий пронзительный, сразу оборвавшийся крик...'.

С 'Очаковом' было покончено, но настоящее сражение продолжалось в Лазаревских флотских казармах, где находились две с половиной тысячи человек. Только к 6 часам утра 16 ноября бой прекратился. Большая часть оборонявшихся была арестована. В следственных материалах по делу о ноябрьском восстании указано, что всего под стражу взяли 1611 лиц разного звания. Сколько погибло и было ранено, сказать сложно: убитых извлекали из воды еще несколько дней; некоторым из выживших матросов удалось скрыться. На суде, правда, назывались следующие цифры: '...у мятежников было убито 3 человека, ...в военно-морской госпиталь ...доставлено: тяжелораненых - 29, легкораненых - 32, обожженных - 19, ознобленных - 6'. Однако в личном докладе Меллер-Закомельского царю указывалось, что только 15 ноября со стороны бунтовщиков было убито 95 человек, причем 15 из них заживо сгорели на крейсере 'Очаков'. Думается, что эти цифры ближе к реальным.

Властям предстояло спешно решить судьбу взятых под арест мятежников. Севастопольская тюрьма, гауптвахта, специально переоборудованные матросские казармы были переполнены. Спустя сутки после восстания на гауптвахту доставили и П.П. Шмидта. Он был арестован вместе с сыном на миноносце № 270 и перевезен на 'Ростислав', где провел тяжелейшие часы. Физические мучения: боль в раненой ноге, нестерпимый озноб от мокрой одежды не шли ни в какое сравнение с душевной мукой, усугублявшейся издевательствами некоторых офицеров. После допросов на гауптвахте Шмидта вместе с сыном на транспорте 'Дунай' отправили в ... Очаковскую крепость. Казалось, 'Очаков' не отпускал Шмидта: их имена становились вечными спутниками.

Николай II настаивал на скорейшем завершении следствия по делу Шмидта, поэтому было решено события на мятежном крейсере выделить в отдельное делопроизводство. В конце декабря сестра Петра Петровича А.П. Избаш добилась свидания с братом. Ей предоставлялась возможность забрать из каземата шестнадцатилетнего Женю, который просидел вместе с отцом почти полтора месяца. Оставшееся время до суда Шмидт провел в одиночном заключении. 5 февраля 1906 года ему исполнилось 39 лет, в этот день его перевезли на очаковскую гауптвахту. Сюда же доставили из Севастополя и других подсудимых.

1 февраля начался процесс по делу. Перед военно-морским судом предстал 41 человек. В зал военного собрания публика не допускалась, даже для родственников суд оставался закрытым. Обвинение на процессе поддерживал прокурор - полковник И.А. Ронжин. Он потребовал признать подсудимых виновными в покушении на свержение государственного строя вооруженным путем. Защиту осуществляли адвокаты А.С. Зарудный, Ф.Е. Врублевский, A.M. Александров, С.А.Блавинский, А.В. Винберг. Был выделен и казенный защитник военного ведомства - капитан П.В.Девисон. Дважды на суде довелось выступить П.П. Шмидту. Очевидец вспоминал, что 'и судьи, и защитники, и товарищи Шмидта по Голгофе слушали его с замиранием и со слезами'. Когда Шмидт произносил свое последнее слово, конвоиры отставили ружья (за что впоследствии были преданы суду).

Что же такого было в словах этого невысокого, физически измученного, внешне неброского человека? Что заставляло беззаветно верить ему, идти за ним? Может быть, преувеличена сила его влияния, и образ 'пламенного лейтенанта' - это мифотворчество советской поры? На эти вопросы никто не даст однозначных и исчерпывающих ответов. Человека нет, он ушел из жизни: нет его голоса, его глаз, его энергии. Но остались воспоминания, сохранились слова его речей. Они помогают нам, живущим в другом столетии, почувствовать магнетизм незаурядной личности, дают возможность сделать несколько шагов на бесконечном пути познания Человека.

'Когда я вступил на палубу 'Очакова', то, конечно, с полной ясностью понимал всю беспомощность этого крейсера, безбронного, с машиной, которая едва могла дать 8 узлов ходу, и без артиллерии, т.к. имелось всего две рукоятки от 6-дюймовых орудий, остальные орудия действовать не могли. Я понимал всю беспомощность крейсера, неспособность даже к самообороне, а не только к наступательным действиям, неспособного даже уйти от опасности...

Но я знал, что не дальше как завтра, будет начата бойня, будет открыт артиллерийский огонь по казармам, знал, что это страшное злодеяние уже подготовлено, что беда неминуемо стрясется и унесет много неповинных жизней, и это сознание не позволяло мне покинуть ту горсть безоружных людей, которая была на 'Очакове' и которая геройски готова была, хотя бы пассивно, одним поднятием красного флага, протестовать против ожидавшегося массового убийства. Команда знала от меня, что первым условием моего участия в деле было не пролить ни капли крови, и команда сама не хотела крови. Что же давало нам убеждение в необходимости, в полезности нашего протеста, что делало нас восторженными и верующими, когда все кругом было так безнадежно и бессильно?

Как мог я, болезненный и слабый человек, лишенный трое предыдущих суток сна, не только оставаться сильным духом и верующим, но поднять дух и укрепить веру в других? В чем была наша сила, идущая, как казалось, в разрез со здравым смыслом?

Сила эта была в глубоком, проникавшем все мое существо и тогда и теперь сознании, что с нами Бог, что с нами русский народ. Да, с нами русский народ, весь, всею своей стомиллионной громадой!

Он, истощенный, изнемогающий, голодный, изрубцованный казацкими нагайками, он, этот народ, с засеченными стариками и детскими трупами, как страшный призрак нечеловеческих страданий, простирал ко мне руки и звал... Мне говорят о статьях закона, о военном положении и т.д. Я не знаю, не хочу, не могу оценивать все происходящее статьями закона. Я знаю один закон - закон долга перед родиной, которую вот уже три года заливает русской кровью. Заливает малочисленная преступная группа людей, захватившая власть и отделившая государя от своего народа. Они из своих хищных расчетов уложили больше ста тысяч трупов в войне с Японией, они же теперь из-за тех же расчетов начинают войну с Россией. Где же измена?

Кто государственный преступник?

Сегодня в их глазах преступен я, как и весь русский народ, который, пробудясь, осмелился стать на дороге их истребительной резни. Но завтра в глазах грядущего суда преступниками будут объявлены они'.

18 февраля 1906 года суд над очаковцами закончился вынесением обвинительного приговора. Петр Петрович Шмидт был приговорен к повешению 'как непосредственно учинивший посягательство и руководивший действиями других мятежников'. Старший баталер Сергей Петрович Частник, 'руководитель действиями мятежной команды крейсера 'Очаков'; машинист Александр Иванович Гладков, 'главный организатор, подстрекатель и участник бунта на крейсере'; комендор Никита Григорьевич Антоненко, 'подстрекатель, одним из первых приступивший к мятежным действиям', были приговорены к расстрелу. 27 человек осудили на каторгу и ссылку, десятерых оправдали. Столь жесткое решение суда было предопределено, что понимали и подсудимые. П.П. Шмидт в своей последней речи говорил: 'Я встречу приговор ваш без горечи, и ни на минуту не шевельнется во мне упрек вам. Я знаю, что вы, гг. судьи, страдаете не меньше нас, вы так же, как и мы, жертвы переживаемых потрясений народных'. Думается, что должностные лица, оказавшиеся в роли судей, навряд ли осознавали, что исполнение их служебного долга сопряжено с определенным нравственным выбором.

На кассационной жалобе по делу очаковцев адмирал Чухнин поставил резолюцию: 'По высочайше предоставленной мне власти кассационную жалобу защитника подсудимых оставляю без последствий и приговор суда утверждаю. Назначенную осужденному Шмидту смертную казнь заменяю расстрелянием'.

Казнь

Ранним утром 6 марта к плавучей тюрьме 'Прут' подошел катер, который должен был отвезти приговоренных на Березань - небольшой остров близ входа в Днепровско-Бугский лиман. Для осуществления казни из Севастополя пришла канонерская лодка 'Терец'. Сорок восемь матросов под командованием лейтенанта Михаила Ставраки, бывшего однокашника Шмидта по Морскому училищу, сошли на берег. Завершались приготовления к расстрелу: были расставлены команды из благонадежных частей очаковского гарнизона, прибыли должностные лица, вскоре привезли осужденных. Их подвели к специально вкопанным в землю столбам, глаз не завязывали и саванов не надевали, учитывая личную просьбу. Разрешили попрощаться. О последних мгновениях поэт напишет словами из письма самого Шмидта:

'Поставленный у пропасти

Слепою властью буквы,

Я не узнаю робости,

И не смутится дух мой.

Я знаю, что столб, у которого

Я стану, будет гранью

Двух разных эпох истории,

И радуюсь избранью'.

Раздался барабанный бой и команда 'Пли!'. Гром выстрелов смешался с криком чаек, поднявшихся над берегом. Когда все было кончено, место казни заровняли. На девятый день на Березани побывала А.П.Избаш, чудом добившаяся соответствующего разрешения властей. Она вспоминала, что нашла могилу брата по нескольким большим светлым камням. Их, по-видимому, положили очаковские рыбаки. Спустя одиннадцать лет, в мае 1917 года, прах казненных был перевезен в Севастополь и помещен в Покровском соборе. А в ноябре 1923 года Севастопольский городской совет решил перезахоронить очаковцев в соответствии с просьбой П.П. Шмидта, высказанной в письме от 26 декабря 1905 года: 'Если когда-нибудь в будущем город даст деньги на памятник, то положить скалу, вырезать на ней мою клятву. На скале бросить якорь (корабельный, настоящий) не сломанный, как это принято делать на памятниках, а целый якорь, и воткнуть в скалу флагшток с красным флагом из жести. Я поднял знамя революции русского флота, оставшегося верным народу, и пусть этот флаг свободы развевается на моей могиле'. Этот скромный памятник и сейчас стоит на кладбище Коммунаров, храня покой погребенных.

Кроме очаковцев, по делу о ноябрьском вооруженном восстании проходили 180 матросов других судов, 127 солдат саперной роты, 25 солдат Брестского полка и еще 20 солдат и гражданских лиц. 7 человек были приговорены к смертной казни, позже замененной двадцатью годами каторги. Остальных осудили на разные сроки каторжных работ, отправили в арестантские роты.

P.S.

Завершая рассказ о ноябрьском вооруженном восстании и его участниках, упомянем о судьбе одного из исполнителей приговора в отношении очаковцев - М. Ставраки. В 1922 году он был арестован в Батуми, где служил начальником Управления по обеспечению безопасности кораблевождения Батумского укрепрайона. Спустя 16 лет, он был опознан матросом, знавшим его по совместной службе в Севастополе. 3 апреля 1923 года Верховный суд РСФСР вынес в отношении Ставраки Михаила Михайловича, 56 лет, бывшего потомственного дворянина и сына генерала, бывшего члена ВКП(б), смертный приговор. За тот год, что шло следствие, сидя в тюрьме, многое вспомнил и передумал этот пожилой человек.

Вспоминал он остров Березань и себя в этот страшный день, четко представлялось лицо Пети, которого знал с 12 лет, его слова, когда тот шел к месту казни: 'Миша, прикажи целить прямо в грудь', как склонился украдкой над телом, когда все было кончено. Вспоминал встречу с А.П. Избаш, приехавшей на борт 'Терца', спустя несколько дней, просить тело брата; свои слова, смешанные с рыданиями: 'Войдите в мое положение..., меня назначили..., я не мог отказаться...'. Ее горькое, но жесткое: 'Несчастный человек'. Вспоминал, как в апреле 1906 года получил повышение по службе -капитана 2 ранга, и как в эти дни исповедовался отцу Александру, настоятелю Никольского собора, надеясь облегчить свою совесть. Лучшим лекарем, казалось, было время. Сколько его утекло: и Первая мировая война, и революции позади. Из штаба попал в Батум, здесь и служил на разных должностях и при английской оккупации, и при грузинских меньшевиках, и при советской власти. Как знать, может быть, смертный приговор был для Михаила Михайловича Ставраки долгожданным избавлением от воспоминаний.

Е.Б.Алтабаева, В.В.Коваленко

интересное история достопримечательности путешествия активный отдых походы что посмотреть природа отдых горы города полезные советы разное здоровье интересные факты москва туризм кавказ московская область туры крым владимир и область